ПИСЬМА ИЗ ШЛИССЕЛЬБУРГСКОЙ КРЕПОСТИ
 

1. Матери.

2 марта 1897 г.

Дорогая моя мамочка. Две недели тому назад, 16-го февраля, я получала ваше письмо от 13-го, и мне сказали, что я могу писать вам два раза в год. Извините, моя бесценная, что не сейчас же ответила вам. Переписка для меня такое необычное дело, что, мысленно бывая иногда но целым дням со всеми вами и свободно беседуя во сне а наяву с вами, я совершенно теряюсь, приступая к бумаге. Да и по тону вашего письма, моя дорогая, мне показалось, что и вы в затруднении: поздняя радость, должно быть, мало или совсем не греет... Обнимаю вас, моя милая, дорогая. И осыпаю поцелуями ваше лицо и ручки. Больно мне из первого же письма вашего узнать, что здоровье ваше расшатано и что Лидочка 1 ведет жизнь, сильно отрывающую ее от детей. Я получила еще 3 января длинное письмо от Ольги, в котором она подробно пишет, обо всем этом. Краткие канцелярские бюллетени, которые я получала до сих пор, не давали мне никакого реального представления о вашей жизни. Благодаря этому, а частью потому, что я люблю всех вас и хотела бы всего лучшего для вас, я создала в своем воображении настоящую идиллию, наступившую с возвращением сестер 2, и мало размышляла о том, сколько усилий, труда и разных условий нужно, чтобы поставить на ноги все наше многочисленное молодое поколение...

1 В Риге.

2 Из ссылки в Сибирь.

Чем же, с своей стороны, порадовать вас, мои дорогие мамочка, Лида, Женя и Оля1?—Я здорова; в материальном отношении ни в чем не нуждаюсь; книг для специальных занятий и для общего чтения имею достаточно.

1 Лидия, Ольга и Евгения—мои сестры.

О своих занятиях скажу, что понемногу пополняю свое образование. Я познакомилась здесь с тригонометрией, физической географией, астрономией, ботаникой и с гистологией, с энтомологией, кристаллографией, минералогией, геологией, а из общественных наук—со статистикой и государственным правом. Все это открыло мне совсем новые горизонты и дало много бодрости и сил. Оглядываясь назад, я часто жалела, что, когда ехала учиться за границу, то не имела никого, кто бы указал мне на необходимость положить сначала основы общему естественно-научному образованию, а потом уже отдаться медицине. Впрочем, едва ли я тогда послушалась бы: горячее желание послужить обществу практическим делом заслоняло всякую более широкую постановку научного образования. Но я не перестаю жалеть, что детское и школьное образование мое носило чисто книжный характер и било совсем чуждо реальной природы. Приехав сюда, я знала одну единственную травку «тысячелистник», название, которому вы научили меня, мамочка. Потом мне принесли случайно из лесу одно растение, и когда оно зацвело, я с радостью узнала в нем то, что вы называли «царицей поля». Настоящее название его таволга (Spirea ulmaria из розоцветных). А когда, бывало, на каникулах в Никифорове мы сидели всею семьей вечером на террасе и смотрели на звезды, то, кроме Большой и Малой Медведиц, не различали ни одного созвездия. Еще мы любовались тогда на «Крест». Но такого созвездия, оказывается, нет во всем северном полушарии. После тщательных поисков на карте звездного неба я отыскала, наконец, те крестообразно расположенные звезды, которые привлекали наше внимание и врезались в моей памяти: это не что иное, как созвездие «Лебедь». Я была так рада, найдя этих старых никифоровских знакомых. Лидинька, наверное, помнит этот крест (у нас гувернанткой была тогда Вера Ивановна [Малинина]). Когда это лето вы все соберетесь в Никифорове, пусть Сергей Григорьевич 1 научит детей разыскивать и различать главные созвездия и расскажет им о луне, ее движении, фазах и проч.; а Ольга, которая изучала ботанику, пусть купит определитель растений (я пользуюсь определителем Постеля,—но, может быть, есть лучшие) и научит детей распознавать обыкновенные полевые травы и цветы. Бывали ли дети в зоологическом саду, в аквариуме, музеях (я ни разу не бывала—и очень жалею)? Пусть они заходят в лавки, где продают птиц (я не знала ни синички, ни скворца, ни снигиря, которые здесь водятся). Заставьте их также распознавать рыб (я только здесь познакомилась с ершом). Все эти рецепты вызовут у вас улыбку, но вы не поверите, как досадно и отчасти трудно учиться всем этим азам в 40—45 лет; а дети могут усвоить все это легко, играючи; нужно только обращать их внимание на это. Я высказала удивительное тупоумие во всем, что касается физической географии и астрономии, а все потому, что никогда никто не заставлял меня ранее думать об этих предметах. Мне кажется, Ольга могла бы быть полезна летом детям, знакомя их Также с главными горными породами: я не умела отличить известняка от песчаника. Мы живем так далеко от природы, от реальных предметов; все наши знания так теоретичны, что я была бы чрезвычайно довольна, если бы оказалось, что молодые Стахевичи и Сажины2 учатся и будут учиться по другому способу и другим предметам, чем училась я.

1Муж сестры Лидии—Стахевич.

2 М.П. Сажин—муж сестры Евгении.

Помните, некогда папочка трунил над тетей Лизой [Головня], как институткой, что там думают, что караваи хлеба растут готовые на стеблях в поле; ну, я, положим, уж этого не думала, но все же до 40 лет не знала ни земли, ни неба, ни цветов, ни птиц, ни рыб, ни звезд... Теперь мне все это кажется диким, и молодое поколение должно итти дальше нашего.

Ну, дорогие мои мамочка и сестры, этим я закончу мое письмо. Второе напишу уже летом, после моего рождения, адресуя его прямо в Никифорове. Ограничение двумя письмами в год касается меня, а не вас 1 и если это так, то пишите мне обо псом, что сочтете возможным сообщить о себе. Целую и обнимаю всех вас, а также братьев. Ольге большое спасибо за память и за письмо. Я удивилась; она пишет, слоило мы неделю назад расстались: и все выходит у нее так ладно и складно... Заметно, что она со своим мужем2 очень дружна—сердечно радуюсь ее семейному счастью. А как же это случилось, что вы, мамочка, только теперь в Риге познакомились с этим зятем, а ранее, по слонам Ольги, лишь мельком видели его? Чем хворает Настя3? Поцелуйте ее от меня, а также Куприяновых и старых Головней 4—я их всегда добром поминаю за ту нравственную поддержку, которую они мне оказывали, когда я собиралась учиться за границей. Жаль мне дядю Петю5. Я всегда очень уважала и любила его. Оля очень симпатично описала мне «девочек» Куприяновых; они в моих воспоминаниях, ведь, все еще маленькие «девочки». Тяжело было читать о Коле Семенове 6. 

1 Я ошиблась: писать родные могли много раз в год, но передаваться [письма] мне могли только два раза в год

2 Врач С. Н. Флоренский

3 Жена брата Петра.

4 Родственники.

5 Петр Христофорович Куприянов, единственный брат моей матери

5 Кузен

Что его нога? Мне как-то непонятно то беспомощное, положение, в котором его описывает Оля... Еще раз обнимаю и целую вас и желаю всего лучшего. Будьте здоровы, дорогая мамочка: не могу и не хочу примириться с тем, что вы слабеете,—это поистине удручает меня... Еще раз целую ваши ручки. Образ, который когда-то мне так нравился в Никифорове, я получила вместе с письмом вашим. Я хотела бы иметь ваш рижский адрес. С ваших писем я снимаю копии, чтобы перечитывать их много раз: подлинник приходится возвращать. Прощайте же дорогая моя, и поправляйтесь. Да здравствуют и внучата ваши: пусть вырастут они добрыми и честными людьми на радость своим хорошим матерям.

Ваша Вера Фигнер.

2. Матери.

30 июля 1897 года.

Я все поджидала от вас письма, дорогая мамочка, а потому не писала, но теперь боюсь, что вы будете беспокоиться, что я долго не исполняю обещания написать вам 24 июня. Мне хотелось бы написать вам под свежим впечатлением, когда получу письмо от вас, но после письма из Риги от 7 апреля, которое мне выдали 4 мая, я ни от вас, ни о вас ничего не получала. Спасибо Геничке за детскую группу, и прежде всего честь ей и слава, что выкармливает таких пухленьких ребят. У одного щечки точно налитые, а Сережа замечательно миловиден. Теперь у меня есть и дети Лидии, и дети Сажиных; так попросите Колю1 снять такую же общую группу его детей.

1 Брат, знаменитый тенор.

Тогда, поставив три эти карточки, я буду улыбаться всей этой милой детворе. А я в то время, когда вы выращиваете своих птенцов, тоже занимаюсь воспитанием... ласточек. Дело в том, что здесь каждый год летом бывают бури, последствием которых является масса сброшенных с каменных стен и карнизов ласточкиных гнезд, и я уже много лет подбираю сирот, выкармливаю  и воспитываю их, а затем выпускаю в поднебесье. Вы не поверите, что это за милые  птички: умные, ласковые. Один недостаток—обжоры ужасные. К счастью, в это же время здесь бывает полет сетчатокрылых мотыльков фриганок, которых я зову песьими мухами, что Моисей послал на Египет; их у нас бывают целые тучи, покрывающие всю растительность; прожив несколько дней, они умирают, и тогда их сгребают кучами. Это чисто местное явление, отмеченное даже в описаниях этих мест. Так вот этими-то насекомыми да мухами я кормлю их, делая на прогулке громадные запасы. Но иногда их не хватает, тогда, сидя перед птичками, я уговариваю их не требовать больше и развожу руками в знак, что более нет. В эти дни, недели 1 1/2 —2, у меня стоит такое щебетание и младенческий писк, особенно ночью, когда мои птенцы чиликают в 4—5 часоь, что я точно в птичьей лав но. Иногда заснуть не дают. А в 4 часа уже будят снова; должно быть, на рассвете особенно сладко грезят о пауках и мушках и потому поднимают во сне удивительный концерт. Ио я не в претензии: иные так привыкают, что, не умея еще летать, бегают за мной, как собачки, а когда я сижу, цепкими лапками вскарабкиваются с пола ко мне на колени. Часто я лежу на койке, с книгой в руках, а на груди у меня ласточка. Или сижу и читаю, а в горсточке держу птичку; они такие маленькие, тепленькие и пушистые и как раз укладываются в замкнутую горсточку. В особенности, если воспитываешь не несколько сразу, а одну, они бывали понятливы, пытливы и интересны—точь-в-точь ребенок. А как улетят, так пусто становится и скучно, и несколько дней тревожишься и думаешь: не погибли ли на первых же самых трудных шагах, не подготовленные к естественным условиям жизни. Но ласточки живут дружно, и иногда я видала, как вылетевшая молодая ласточка тотчас же окружалась более опытными и все вместе начинали кружиться в воздухе, пока не исчезали из глаз. Глядя на лица детей Лидии, я строю предположения об их характерах и задатках. О Грише, когда я была в Петропавл. г, отец писал из своего дневника детского, что он сидит под стулом и цапает ручкой свет и тени от переплета стула, освещенного солнцем... А теперь он становится уже юношей, и если не непосредственно из жизни, то из литературы будет черпать сведения о свете и тенях жизни. Верочка, должно быть, удивительно живая и резвая девочка, а Таня выглядит замечательно солидно. Обе они премиленькие. Дети Евгении еще слишком малы, чтобы судить о них—только бутузы они—это верно. А Боря худее других и, может быть, от этого смотрит не так добродушно. Как-то они провели лето? Много ли пользовались удовольствиями? Самое лучшее в моих детских воспоминаниях, это—летние вакаты в деревне; так что я теперь с детьми и вами заочно дышу воздухом полей. Теперь уже поздно, а на будущий год свезите детей в Лазаревскую рощу (как хорошо в ней было: тенисто, густо, таинственно) и в Сюкеево, куда мы ездили с Головнями в 76-м г. Эта доездка мне хорошо помнится, и я с удовольствием встретила в учебнике минералогии Лебедева о Сюкееве, как замечательном месторождении гипса. Мы с тетей Лизой лазили тогда в тамошние пещеры- Теперь я набрала бы там всяких окаменелостей, раковин, образчиков горных пород. Тогда-то ничего не жала об этом. А Ольга, если будет с вами, то должна руководить детьми, так как на Бестужевских курсах проходила геологию. Это лето я занимаюсь огородничеством. Уже несколько лет не обрабатывала сама грядку, хотелось учиться как раз в те часы, когда бываю на воздухе; но в этом год} потянуло к ухаживанию за землей. Я очень люблю и копать, и сажать, и поливать. Как я рада, что у вас в Риге при доме есть сад! Не будет ли грядок для детей? Хорошо бы им копаться над своим клочком земли: ведь так приятно вырвать собственную морковь-коротель! Я часто представляю себе вас, склонившуюся над парниками или цветами. Вы так любили заниматься ими в старые годы. Жаль только, что тогда мы, дети, ничего самостоятельно не возделывали, благодаря каникулам, падавшим на середину лета. Столько невинных радостей дает это ухаживание за землею. В этом отношении я страстная поклонница гр. Толстого: мне всегда жаль городских детей, лишенных всякого понятия о деревне со всею ее благодатью. Я как-то недавно прочла во французском журнале об обычае, сильно распространенное в Дании: десятки и сотни тысяч детей из города едут в деревню, и обратно деревенские ребята едут летом в город; это как бы обмен детьми между городом и деревней. Городские общественные власти собирают заранее сведения в городе о деревне: кто сколько детей может принять в свою семью на вакационное время. Затем организуются специальные детские поезда (под надзором особых лиц), развозящие детей по стране. Помещенные в семье, они живут на правах членов, пользуясь в деревне всем привольем ее, а в городе посредством экскурсий и осмотров всего достопримечательного знакомятся с городскими диковинками. Дания недалеко от Бельгии, и я вспомнила о статье Лидии Куприяновой1, о литературных произведениях которой мне писала в январе Ольга.

1 Кузина дочь дяди Куприянова.

Я и объявление встречала, но досель оно еще не выполнено. Вообще с объявлениями бывают иногда курьезы, я усердно читаю орган нашего министерства финансов и вот однажды натолкнулась па публикацию, что продается с торгов, за невзнос платежей, театр Коли. Он, вероятно, посмеется, какие хорошие сведения я получаю. Из вашего письма, дорогая мамочка, видно, что вы все находитесь в периоде разведения цветов и украшения садов Так я могла бы посоветовать вам и Николаю некоторые цветы. Здесь покровительствуют огородничеству и садоводству и не отказывают в выписке семян и растений, так что за эти годы я приобрела порядочные сведения в этой области. Я не буду называть массы растений, а напишу в конце некоторые, чтобы иметь одни и те же цветы с вами. Вы доставили бы много удовольствия детям, если бы развели в саду малину и клубнику. Их, конечно, можно приобрести в Казани, и какая-нибудь дюжина кустов дает в несколько лет порядочную плантацию. У нас, ведь, в Никифорове всегда было бедно по этой части. А какое разнообразие и раздолье для детей было в Христофоровке! В моей памяти этот сад—оазис, научивший меня любить деревню, природу и землю, я мне хотелось бы, чтобы Никифорове было для Детей тем же. Беден человек, когда у него нет уголка, с которым он был бы связан тысячью нитей мелких радостей и впечатлений. Когда вырастешь, все это уже не занимает, и только при воспоминании в памяти всплывает все, как нежная травка молодости. Прощайте, моя дорогая мамочка. Обнимаю всех вас. Мне было бы очень приятно, если бы Евгения и Лидия прислали мне в вашем письме хоть один собственноручный поцелуй: я посмотрела бы на их почерк. Почерк Лидии я уже не помню, да и Геничкин хотелось бы обновить в памяти. Будьте здоровы, мои милые.

Ваша Вера Фигнер.

Портрет Сажина я получила, он нисколько не изменился. 15 января я буду ждать от моей милой Оли отчет, что она целый год делала.

1. Dyclitra spectablis. Сердце. (Семейство дымянковых). Взять отводок или купить в горшке. Отлично разводится черенком. Прекрасные кисти оригинальных цветов в форме сердца. Разрастается в куст 1—1 1/2 арш. высоты. Многолетний.

2. Delphinium formosus (coelestinum). Из семян, синие цветы, высокий травянистый куст.

3. Аquilegia glandulosa (Орлик, Водосбор), из семян. Прелестный голубой с белым цветок звездою.

4. Delphinium elatum (голубой). Чудной красоты. (Из семян).

5. Рhlox  decursata (флокс). Цветет осенью и теперь и чудно пахнет. (Из семян).

И все эти многолетние на зиму прикрывают слегка соломой. Написала бы еще, да нет места. Заведите же их, милая мамочка.

Вера.

3. Матери.

28 февраля 1898 года.

Дорогая моя мамочка. Вчера я получила ваше письмо от 17-го, из 116., и сейчас же отвечаю в чаянии, что, быть может, и Оля уже у вас в Риге. Вы пишете, дорогая, что я давно не писала вам (с сентября), но ведь я имею право писать вам только 2 раза в год, и потому 6 месяцев—это нормальный срок. А, кроме того, представьте себе человека, который много дней не ел и, кроме пищи, нуждается еще в одежде н крове... и вдруг он находит две копейки... Я думаю, что он не будет знать, что делать с этим капиталом... Нечто подобное происходит и со мной: после долгой разлуки с вами я ума не приложу, как бы получше использовать мои два Письма... И вот, я жду минуты вдохновенья, чтобы написать нам такое письмо, которое обрадовало и утешило бы нас... Но, так как у вдохновения широкие крылья, то я скромно останавливаюсь на том, чтобы вышло только вполне корректное письмо, не такое нежное, чтоб вы над ним плакали, и не такое холодное, чтоб в уме встала картина, изображающая солдата, заносимого снегом... с подписью: «На Шипке все спокойно»... То обуревает меня боязнь, что раз написав,—я целые полгода должна буду молчать, а между тем будет какая-нибудь настоятельная необходимость обратиться к нам или ответить на какой-либо запрос с вашей стороны... То, как скупец, я рассчитываю накопить капитал... долго, долго не писать, а потом использовать его, посылая одно послание за другим. Одним словом, столько предположений и затруднений, что, махнув рукой и решив, что «куда ни кинь—все клин», я решаюсь забыть о переписке и сижу в молчании до какой-нибудь встряске, в роде известия о вашей болезни, дорогая моя, о которой вы теперь пишете... Осенью, 23 сентября, я получила письмо от вас и 30 фотографий. Мне очень хотелось тогда же поделиться с вами моими впечатлениями... Но нельзя было: два письма были уже написаны, и надо было ждать конца года... Теперь так живо я уже не могу вам написать об этом... Во всяком случае, очень признательна и Коле, и нам за счастливую мысль, давшую мне возможность увидеть и никифоровскую землю, и никифоровское небо, и всю родную обстановку, все ваши милые лица... Сколько лет я уже там не была!.. Но знакомо там все... и все мило. А старые деревья у пруда, какие печальные. Я хорошо понимаю, почему Олечка хлопочет перед вами об их реставрации. Да, теперь они уже не гармонируют в таком изломанном виде с той молодой жизнью, которая летом у вас там кипит вместо пустынности и заброшенности, которая рисовалась воображению, когда сестры были еще в ссылке и вся семья в разброде... Теперь все собрались, и все изменилось... Усадьба Коли, парк, место детских игр, «Медеин спуск»1, как я зову лестницу от балкона к реке, обилие и разнообразие цветов, — все мне очень понравилось; да, я любила эту местность, когда там жили еще Казаковы 2, и помню тот кедр, который растет в парке: вы мне его показывали, и тогда я впервые увидела шишку с орехами. Петина усадьба тоже хороша, — а я до писем ваших все думала, что он купил Зубаревку3, — так глухо было сказано в сведениях об этой покупке... В Никифорове появились тесовые крыши, которых в мои времена не было, кроме избы Горшенева. В Васильевке 4 же заметна дифференцировка: одни поправились, другие обеднели; одна изба стоит даже без крыши... видно, ушел хозяин куда глаза глядят... Никак не могла я ориентироваться, где выстроена в Никифорове школа. И очень неприятно поразил вид ребятишек у школы... Что это за изнуренные, жалкие, тупые лица... вырождающееся племя какое-то. Неужели так страшно бедно наше Никифорове. Когда мы с Женей жили в Вязьмине 5 и у нее была школа, то, хотя село было бедное, но дети не имели такого вида: то были живые, симпатичные лица... Геничка, конечно, помнит...

1 Медея — певица, вторая жена брата-певца

2 Прежние владельцы.

3 и 4 Деревни вблизи Никифорова — имения моих родителей

5 Вязьмино — село Саратовской губ., в котором я жила, служа в земстве

Теперь ее ученики взрослые мужики и верно ее добром поминают, не забыли «золотой своей учительши», как ее называл Петр Гаранин. А право, я всегда с хорошим чувством вспоминаю эту нашу жизнь, милая Геничка. А ты как?.. Теперь там владельцем уж не граф Нессельроде, а (должно быть, какой-нибудь купчина)—петровский городской голова Волков... Ты удивляешься, откуда я знаю... Но мне раз встретилась в книге заметка о летних колониях учащейся молодежи, и я прочла, что в селе Вязьмине владелец (имя рек) уступил на лето все постройки для вакационной колонии гимназисток. И рассказывалось местоположение, живописные берега Медведицы... и все очень верно. Мне так живо представилось, как мы там жили и когда цивилизация в виде гимназисток туда еще не проникала. Вообще, я читаю «сякую всячину и не пропускаю ничего о своей губернии—после продолжительной экскурсии в космополитизм стала узкой патриоткой, и—вы, конечно, улыбаетесь—я слежу за куроводством в наших родных палестинах. В органе министерства земледелия «Журнал сельского хозяйства и лесоводства» я прочла, что самые дешевые яйца—в нашем Тетюшском уезде (70 коп. сотня) и что из всей губернии у нас же самые плохие куры... (не к чести Пети и Коли— крупных местных землевладельцев). Правда, близ крыльца, у Куприяновых, на фотографии стоит крупная курица из породы Барма (по уверению знатоков), но, по-видимому, ее одной недостаточно для поднятия в уезде птицеводства. Прочла я там же с удивлением, что по всей нашей губернии рассеяны агенты разных фирм, скупающие яйца целыми миллионами, и что главный торг идет на Лаптев. Там же сказано, что в нашем Тетюшском уезде закупает одна фирма из Риги, и подумала я, что мамочка кушает в Риге яйцо всмятку и не подозревает, что, быть может, оно откуда-нибудь из окрестностей Никифорова. Все подобные сведения дают мне канву для мысли о вас... Напишите мне, пожалуйста, точнее название места и завода, где орудует Петя, ибо в «Вест. Финансов» я читаю статьи о горной промышленности на Урале и на Дону и никак не могу напасти на следы Петра. Ну, дорогая мамочка, ваше нездоровы заставило меня взяться за перо, а между тем я говорю все о другом. Несказанно вы огорчаете меня своею хворью... Что же, собственно, находит доктор? В прошлом году он ничего не нашел: общее состояние было нехорошо. А теперь? И что это вы пишете о скверном душевном состоянии? Происходит ли оно от нездоровья, которое не может не угнетать дух, или у вас есть какая-нибудь реальная причина огорчения? Что бы это такое было?.. Вот, о чем я теперь долго, долго буду думать, если только Оля не напишет чего-либо из Риги и департамент передаст ее письмо. А вот было мне горе. В письме от 7 декабря вы говорите, что Оля писала в июне, но письмо пропало, и она опять написала... т вы спрашиваете, получила ли я? Но я не получала... должно быть, в департаменте полиции не понравилось что-нибудь в нем—и мне не передали... Это так расстроило меня, что весь февраль я не решалась писать вам и не находила слов для письма. И теперь, если Оля исполнит свое обещание написать по возвращении из Риги, то наведите через кого-нибудь в департаменте справку, отправят ли письмо ее мне. А то ни вы, ни Оля не знаете, доходят"ли ее письма. Кроме того, надо иметь в виду, что обыкновенно и от родных письма отсылаются сюда два раза в год. Поэтому, быть может, лучше вам соединять свои письма с Олей и посылать одним пакетом. Лишняя передача—это уже любезность, которой могут и не оказать... А для меня это очень чувствительно... В прошлом году, в это же почти время, были от вас худые вести и теперь худые... Болезнь Лидиньки тоже меня беспокоит: инфлуэнца бывает разная... Поправляйтесь же, мои дорогие, на успокоение всех любящих вас. Крепко обнимаю Лиду и Геню за их автограф... всего несколько слов, а как они растрогали меня... Целую вас, бесценная мамочка, и ваши дорогие ручки. Напишите мне, пожалуйста, чем хворает Настя и жив ли Коля Семенов1?..

1 Родственник

Привет братьям и их женам... Теперь уже до глубокой «сени не придется говорить с вами, и в деревню уедете без моего напутствия... Так я заранее предлагаю вам, если все у вас будет благополучно, то пригласите на каникулы из Казани какого-нибудь студента-естественника последнего курса для того, чтобы он со старшими мальчиками делал ютом экскурсии: ботанические, минералогические, зоологические. Они—-в реальной гимназии и уже имеют кое-какие познания в этой области,— сведущий человек практически познакомит их с массою вещей, кот[орых] не дает школа. Я думаю, Лидиньке и Серг[ею] Григорьевичу] понравится этот план и они обдумают его... Обнимаю вас, моя дорогая. Мамочка, последняя четвертушка -Оле.

Вера.
 

28 февраля 1898 года.

Голубка, дорогая моя Оля. Из письма моего к мамочке, которое ты, вероятно, прочтешь, ты увидишь, что до сего дня я получили от тебя только одно единственное письмо, где ты описываешь свое путешествие с мужем но всем родным, а осеннего письма я не получила... Ты поверишь, что эта неудача чрезвычайно огорчила меня, и я боюсь, что у тебя отобьет и охоту писать мне. Я знаю, что стоит написать большое письмо в тех условиях, в каких ты пишешь, обращаясь ко мне, и, если такое письмо не доходит по назначению, то лишь горячая любовь может подвигнуть человека на новую попытку. Все это побуждает меня послать тебе эти несколько слов, хотя, конечно, ты знаешь, что в письмах к мамочке везде, где стоит ее имя, подразумевается и твое, моя дорогая. Но, обращаясь к тебе лично, я уже тебя свяжу с собою крепкими узами, и ты не убежишь от такой неблагодарной переписки... Милая моя. Твое прошлогоднее письмо, бывшее первой ласточкой, вызвало во мне такие смешанные чувства радости и боли, что месяца три я ходила сама не своя... Когда привыкнешь и определенному умственному и моральному режиму, то всякая новизна есть внутренняя ломка. И хотя я прежде всего мечтала переписке, как о благе, но, когда она пришла, то мне казалось, что пришла она так поздно, что способна вызывать только страданье... В самом деле, ты подумай: в сказках рассказывается, что в неведомой стране, во дворце, спят зачарованные люди. Сон застал их; среди радости и веселья, и они так и застыли в своих позах. И через много лет приходит королевич с живой водой и кропит людей и все окружающее их... И вот, зацветают цветы... птицы щебечут... кавалеры и дамы просыпаются... кровь приливает к их лицам,., улыбка появляется на устах, и закипает та радостная, светлая жизнь, которая была прервана глубоким сном... Ну, а если другое... если... ценою тяжелой внутренней работы время усыпило, заткав своею паутиной и покрыв своею пылью, всю ту скорбь, которая выпадает на долю всякого, извергнутого из общества, из семьи и даже из мира жизни... и такого человека спрыснут живой водой, и все, что сковал глубокий сон, что он затаил, похоронил, дочти убил в себе, все это просыпается, оживает и восстает из самых внутренних глубин его духа... Это ли не ломка? А когда пишешь вам, так уже не прогонишь мысли о вас, не заглушишь воспоминаний. Оттого так трудно и писать вам... Потому я и оставалась в долгу у тебя более года и впредь, конечно. буду оставаться... Я уверена, что ты понимаешь это... я уверена, что хоть в ослабленной форме, но ты сама чувствуешь то же, когда пишешь мне или думаешь обо мне. Да ты даже высказываешь это в том письме твоем, когда говоришь, что пила с Сергеем1 за мое здоровье в день именин моих и тебе было грустно, при воспоминании о другом 17 сентября...

1 Муж Ольги—-Флоровский.

Ты пишешь там также о твоем муже, как о моем друге. Это ты его приобрела мне. Но я думаю, что ты его  загипнотизировала и действовала внушением, и боюсь, что я бы не понравилась ему, пожалуй, без гипноза, такою, какова я есть. Мне кажется, он выглядит здоровее в никифоровской обстановке (на фотографиях), но вообще он там фигурирует кое-где каким-то галаховцем (Геничка знает, кого так зовут в Саратове) 1.

1Соответствует американскому: «tramp»—бродяга

Все эти карточки доставила мне большое удовольствие... даже то, что солнце било вам в глаза и вы щурились и даже гримасничали, придает особую жизненную жилку всем этим картинкам. На одной большой группе у тебя такая мина, что нельзя не рассмеяться... Ты там мне напоминаешь тебя, когда ты была маленькой девочкой и в деревне щеголяла в тех белых башмаках, в которых я танцевала ни в которых венчалась: к чести твоей ножки надо сказать, что они были тебе велики... н это-то и было забавно. Целую тебя, моя дорогая.

Твоя Вера.

В Крыму я была, но не в тех местах, которые ты описывала.

4. Матери и сестре Ольге.

17 октября 1898 года.

Дорогие мои мамочка и Оля.

Как давно я получила ваши письма. Это было 2 июня: ваше, мамочка, писанное дневником от 24 мая—12 июня, да твои, Оля, два—от февраля, которого я ждала почти полгода, и другое майское из Омска, которое ты писала перед отъездом в Никифорове. Как-то вы провели лете? Запаслась ли мамочка здоровьем? Помните, мамочка, однажды, давно-давно, вы увеличились на 15 ф. в весе за время жизни в деревне, дома. Хорошо бы, если и теперь на столько же. А Оля наша, как биллиардный шар, катается: все ездит и разъезжает; удивительная подвижность. Это мне нравится... Представьте себе глубину морскую, и там, в синеве вод, сидит неподвижно полип, прикованный ко дну и к своему полипняку, и видит (!) он, как подвижная рыбка снует туда и сюда, резкая и деятельная... вот нечто в роде меня и Оли... Я доселе не -писала вам по разным причинам: хотела дождаться вашего возвращения в Ригу да еще думала, что к 17 сентября, может быть, будет что-нибудь из департамента от вас... Но ошиблась. Отвечу сначала на ваши письма. Вы спрашиваете, мамочка, получила ли я образ спасителя, который вы мне послали. Да, я тогда же получила его и в первом же письме моем (которое, по словам Оли, находится у нее на хранении) известила вас об этом. Правда, известила коротко, в двух словах, и потому-то вы, вероятно, и забыли об этом. Вы думали доставить мне удовольствие этой присылкой. И, в самом деле, как часто припоминался мне этот образ в первые годы моего пребывания здесь... Этот окровавленный венок, эти печальные, полные слез глаза... Мои воспоминания были воспроизведением [впечатлений] 17-летней девочки, в деревенском доме, в уютной комнате, где падающий сверху кроткий свет лампадки как-то особенно настраивал в тишине ночи. Эти впечатления жили и сохранялись, и возрождались здесь много-много раз, именно такими трогательными и кроткими... Но вы теперь прислали его,—его, реальный предмет, а не мечту, мечту полуребенка... Уж теперь вся душа моя переменилась, все чувства мои другие; мои понятия о страдании не те, совсем не те. Этот образ для меня теперь совсем чужой, неестественный и грубый: эти щеки—слишком румяны; поза не натуральна; а слезы, а кровь—не настоящие слезы, не натуральная кровь. Нет, нет, не настоящие... Вот, дорогая моя, почему я так холодно, так кратко поблагодарила вас в том письме: вы нечаянно разрушили одну из моих иллюзий. Но, что же говорить об этом...

Ты пишешь, милая Оля, о программе для занятий с детьми. Но я в этом совсем неопытна и не могу быть полезной: один товарищ написал мне об этом свои заметки; по-моему, недурно; но все же слишком обще и, хоть я и не слежу и совсем не знакома с педагогической литературой, но полагая^, что все это давно изложено другими;, в своем мосте, и каждая мать, при современном интересе к делу воспитания детей, легко найдет массу всякого рода сведений и материала в разных журналах и учреждениях. Я, например, видела несколько раз указания на петербургский кружок родителей, и Лидинька могла бы в Петербурге посетить это общество и забрать все нужные справки там. Однажды я читала чуть ли не журнале «Русская школа» описание уроков наглядного обучения в петербургских городских школах,— так это прелесть что такое. Там и взрослый-то нашего поколения и книжного воспитания многому научиться может. Вот, если ты будешь в Петербурге жить, то ты посети несколько городских школ и всяких педагогических учреждений и проложи путь Лидиньке, чтобы она могла приехать к тебе на время со специальной целью взглянуть на всякие приемы занятий с детьми, не теряя времени на поиски. Для меня было открытием, что и ты сама недовольна результатами Бестужевских курсов и находишь их слишком теоретическими. Если ты это действительно чувствуешь. то не упусти случая, когда у тебя будут под рукой все сродства приобрести практические навыки и познания в облает геологии, зоологии, ботаники и физики. Если бы ты решила: аккуратно, раза два в неделю, посвящать этому часа дна, то достигла бы отличных результатов. Эти маленькие усилия, накопляясь, дают чрезвычайно много, только надо неизменно, систематически повторять их. Ты знаешь, как я делала? Я брала, например, коробку с минералами и рассматривала один за другим, по порядку. Сначала почти ни одного сама не назовешь. А потом переберешь их еще и еще раз; берешь то там, то здесь и вспоминаешь, как он называется. Через несколько дней повторяешь, проверяя, помнишь ли. И периодически делаешь к после себе маленькие экзамены. И так приобретаешь порядочный навык; теперь я на-глаз очень порядочно определяю горные породы, а было время— и не так давно — песчаник, известняк были для меня оба — камни, и я не могла уловить разницу между тем и другим. Иной раз у меня полки в мастерской ломилась от «горных пород», натаскивали такие громадины гранитов, сиенитов, гнейсов, гранулитов. Здесь всего этого изобилие и, при занятиях огородничеством и садоводством, делаются прекрасные раскопки. Одно время собирали и окаменелости: нашлись ортоцератиты, трилобиты (sic). В стенах из плит известняка масса всяких замечательностей: есть мшанки и многое иное, чего ты, моя милочка, верно уж и не помнишь. Так догоняй-ка свою сестренку не для знания «для знания», а для того, чтобы, зная окружающее, помогать другим—детям, тем, для кого высшие курсы недоступны.

Все это время я не перестаю думать о Лидиньке и о том, как бы вы все, миром-собором, придумали и приискали какое-нибудь определённое занятие для нее и Сергея Григорьевича. Как это: интеллигентные люди и чтобы не нашли применения для своих сил. Не думали ли вы об издательстве, о заведении библиотеки или книжного магазина? Вот Сажин, оборотистый человек, а летом, судя по вашим письмам, он оставит Тюмень и будет жить с семьей в Риге. Значит, вас будет целая компания, и Михаил Петрович, верно, сейчас же наметит для себя что-нибудь определенное. Как хорошо было бы устроить сообща какое-нибудь практическое дело, а братьев привлечь в качестве капиталистов. Я читала как-то, что при Московском университете держали экзамен 2—3 женщины на провизора. При чем говорилось, что, так как женщины в России не допускаются к слушанию лекций по фармации в университетах, то эти дамы представили свидетельства о прохождении курса частным образом. И в другом месте читала, что требуется свидетельство о 2-летних занятиях в аптеке. Фамилия одной из этих женщин— Девягла. Мне кажется, что стоило бы навести справки по этому делу. Я думаю, что, может быть, Лидинька могла бы в Риге пройти подобный курс и сдать такой экзамен. Тогда можно было бы купить аптеку (что дозволяется только просторам). Тут нет никакого риска, ни чрезмерных занятий. Да и затраты не так велики. Напишите мне, подумает ли Лидинька об этом: когда Таничка поступит в гимназию, то Лидочка будет совсем свободна, а учиться ей едва ли будет трудно, да и наука-то не бог весть какая. Письмо подходит уже к концу, а я не спросила еще о дяде. Жив ли он, милый дядя? Вы писали, что ему так плохо... Поклон всем им.—Я видела в объявлениях, что в летней книжке "Мира Божьего" помещена статья Л. К. о народном образовании в цивилизованных странах (по Левассеру), Значит, кузина поднимается на литературном поприще (Оля подробно писала мне об этом). Предисловие к Бельгии очень бледно и незначительно, это портит книгу. Предисловие должно заключать резюме всей книги и заключать в себе вехи, которыми бы руководился читатель и дальнейшем чтении. Вообще же, как рассчитанная на совершенно определенную публику,—книга полезная. Пищите же мне, мои дорогие, сообщайте мне ваши радости и горести, и все дела ваши. Я хотела бы в январе иметь свежие письма от вас, а то, если в июле получаешь письмо от февраля, то это похоже на ветку иммортели. Если вы напишете в середине декабря, то, конечно, успеет дойти. А если Коля будет на рождестве в Петербурге, то вы могли бы написать к 1 янв. с тем, чтобы он сам отвез в департамент в первый присутственный день. Обнимаю и целую вас всех и ручки ваши, мамочка, целую без счета. Если есть карточки Коли и Миши Семеновых, то мне очень хотелось бы увидеть, в каких людей они выросли. Сниматься же нарочно, конечно, не надо. Напишите мне, дорогая, о судьбе детей Коли от первого брака. Вы ни разу ни одним словом не обмолвились о них. А они, ведь, уже взрослые. Что Соничка и мальчик? Их портрет доселе хранится у меня. Будьте здоровы, милая мамочка.

Ваша Вера.

Мамочка, в последнем письме я написала специально Оле на осьмушке листа таким образом, что можно отрезать, не задев остального текста; прошу вас отрежьте и дайте те  строчки Оличке.

5. Матери и сестре Ольге.

31 марта 1898 г.

Где почерк мелок, буквы дружно

Толпятся, жмутся в тесноте,

И много сердцу было нужно

Сказать на маленьком листе.

Так, вероятно, и было бы, дорогие мои мамочка и Оля, если бы мы жили в те патриархальные времена, когда узник, нацарапав иголкой или щепочкой, обмоченной иногда в свею собственную кровь, маленькую записочку, мог, при свидании с близким человеком, незаметно сунуть ее ему в руки. Но передо мной не маленькая бумажка, которую нужно таить от глаз сторожей, а пребольшущая простыня, выданная самим начальством... и, при одном взгляде, ужасом многим содрогахуся. На этом действительно белом листе гораздо приличнее было бы вывести каллиграфически ЗАЯВЛЕНИЕ или ОТНОШЕНИЕ и написать деловую бумагу в подлежащее ведомство, чем мелкими, тесными рядами букв написать к матери или сестре. Но, преодолевая внутреннее сопротивление, все же пора вам отвечать; ведь я получила ваше письмо почти 2 месяца тому назад, 23 января. Тут было по 2 письма от каждой из вас: по одному летнему и по одному зимнему из Петербурга. Детское письмо было изъято. Были две карточки: Миши и группа Лиденькиных детей. Первого я, разумеется, не узнала и приняла за Колю; в глазах есть что-то напоминающее его, как я его помню, когда он ребенком, бывало, говорил: «тетя Катя», обращаясь к мамочке. Тогда Коля так любил мамочку, а теперь вы даже не переписываетесь с ним, мамочка. Разве он уже не относится к вам мак прежде? А я всегда представляла вас, как главу всего рода-племени, кот[орое] вы невидимыми нитями связываете и одно целое, и зорко следите за каждым членом, помогая советом, добрым словом, где бы он ни был и в каких бы условиях ни находился. Оказывается, однако, вы не со всеми переписываетесь и некоторых растеряли. Особенно жаль мне, что это случилось относительно детей Люси1: дети ни в чем не виноваты, и вы их так хвалили прежде, и так не хотелось бы, чтоб из них вышли пустые, негодные люди.

1 Первая жена брата Николая.

Впрочем, может быть, вы и заботитесь об этом и только не пишете мне—мало ли, о чем вы не пишете. Вот, например, Оля (я даже обиделась) пишет, что только сегодня встала с постели, а о том, почему—ни гу-гу. Если бы мамочка не восполнила этот пробел, я бы и не знала и не могла бы выразить тебе, моя дорогая, сочувствия в этой семейной неудаче. Ты так любишь детей—это сейчас видно по твоим отношениям к племянникам, ч го я все время с тревогой ждала и жду, когда же ты будешь иметь своих ребят. Ты, наверно, их воспитаешь хорошо: мне кажется, ты умеешь обращаться с детьми, да и твой Сергей тоже. Мне всегда доставляет истинное удовольствие читать твои повествования об этом невинном предмете: ты так мило описываешь и эту мелюзгу и свои эксперименты с ними: я постоянно дивлюсь на твои разносторонние педагогические приемы и, совершенно серьезно относясь к твоим астрономически ч и ботаническим попы там, невольно рассмеялась, что ты втягиваешь детей даже в танцы. Как жаль, что в свое время у меня не было такой прекрасной тетушки. Была у нас толстая Лизбета, но она играла роль чисто отрицательного фактора, показывая, каким человеком не надо быть. И хоть непреднамеренно со стороны родителей, но она-таки, я думаю, сыграла эту роль в нашем детстве. По крайней мере во мне остался отчетливый след этого отрицательного влияния. Воплощенная карикатура на эгоизм; право, это зрелище действительнее всякой словесной проповеди об альтруизме. Мамочка, бывало, ничего не подчеркивает, ничего не осуждает, только улыбается... но это молчаливое отношение ее было красноречивее всех слов... Наверное, братья и сестры помнят все это. Пожалела я, милая Оля, что вы никак не можете вырваться из Омска, и, главным образом, потому пожалела, что мне кажется, нет ничего вреднее, как неопределенность жизни на биваках, в постоянном ожидании, что снимешься с места: никаких корней тогда пустить нельзя, никакого дела предпринять. А мне все так хочется услышать, что ты не отказалась от просветительной деятельности, о которой мечтала и к которой готовилась. Я не знаю подробностей, но, повидимому, до переезда в Омск тебе эти пути были заказаны. Но после, может быть, тебе разрешат педагогическую деятельность, только хлопочи поэнергичнее и стучись во все двери, если не растеряла за эти годы желания работать в этом направлении. Я читала как-то о вашем Омске, что там есть просветительное общество, которое имеет свои школы и народные читальни, а когда я думаю о тех сотнях и тысячах молодых женщин, которые работают в последние годы по всевозможным школам, твое имя всегда встает в моей памяти: неужели там нет моей Оли? На что идут ее силы, в чем состоит ее жизнь? Ты так скупа на сведения о себе самой. Я даже не знаю, как тратишь ты свой день. Мамочка, хоть бы вы мне написали о ней, а то она все о других пишет.

Здесь случился перерыв довольно продолжительный г: вот уже третий год, как ко мне прицепился ревматизм, и никак не могу развязаться с ним: все болят ноги, а теперь еще позвоночник. Боли постоянно обостряются и очень мешают мне работать... Как-то давно я просила департамент сообщить вам о моих работах, а то вы подивитесь, какая я мастерица в разных областях ручного труда. Во-первых, я столяр и могу сделать кровать, стол, шкафчик, сундук, молочку и т. п. домашнюю утварь, а табуретки—моя специальность. Во-вторых, по общему мнению, артистически делаю разные ажурные работы по дереву. Затем переплетаю книги—тоже хвалят за чистоту. Умею работать на токарном станке и делаю вазочки для цветов, в виде бокальчика, солонки; точила ножки для табуретов и т. п., но эта работа не по силам мне, и я давно уже ее оставила. Еще научилась шить башмаки. Делала даже попытку .научиться жестяному производству, и где-то еще доселе валяется кофейник моей работы. Не знаю, следует ли еще упомянуть о шляпе из русской соломы, которая сооружена при моем деятельном участии и которую три года носит на удивление (нашему) миру один товарищ, весьма дорожащий ею. Вот видите, мамочка, если дли прославления ваших талантов были сочинены стихи: мать, жена и христианка, кулебяжница и пирожница, то я -дочь, вполне достойная своей матери, если не по христианским добродетелям, то по разносторонности. Однако, я так расхвалилась, что пора поставить этому точку, тем более, что мне хотелось бы сделать еще несколько замечаний по поводу того, что ты, Оля, пишешь о нашей детворе. Только не знаю—как? Может быть, буду ломиться в открытую дверь на основании 2—8 фактов, вовсе не характеризующих общую систему воспитания мамочкиных внучат: мне показалось, что вы даете детям мало свободы и деревне; вы преследуете такие вещи, как отправка к колодезю за водой с работником или верховая езда на рабочей лошади, возвращающейся с пашни. Почему же это? Мне думается, надо держать детей более «по-американски» и отстранять только то, что грозит увечьем (как молотилка) или опасностью для жизни; все же остальное—дозволять: я только здесь на живых примерах оценила, какую массу практических навыков приобретают люди, воспитывающиеся без родительского надзора, наравне с крестьянскими ребятишками, и какой запас мелких наблюдений над окружающей природой день за день накопляют они в своем раннем детстве. Бояться же грубости мужицкой, я думаю, нечего, ибо эта грубоватость очень легко соскочит с детей среди более утонченной обстановки. А потому мне не понравилось правило об официальном благодарении за обед и т. п. Что за формализм! В особенности плохо, если дети уж вышучивают это. В оправдание же лености вашей Верочки1 к музыкальным упражнениям, пусть она процитирует вам следующие статистические сведения из газеты «Врач»: из тысячи девочек, которых учат музыке до наступления 12-летнего возраста, страдают 200, а из тех, которых вовсе не учили ей, на 1000 страдают только 100. Однако, как бы мне не вызвать революцию в вашей семье Верочка откажется от фортепиано и будет искать «Врача», чтобы набрать еще цитат... Сережа2 побежит сейчас же куда-нибудь за водой, а о благодарности за трапезу не будет и помину.

1 Старшая дочь сестры Лидии Стахевич.

2.Сережа—-младший сын сестры Евгении Сажиной.

Очень я была обрадована известием о дяде и буду ждать с нетерпением дальнейших известий о нем. Не согласна я с тобой, Оля, когда ты горюешь о его дочерях и все твердишь о Петербурге. Точно в одном Петербурге свет в окне. А мне кажется, надо искать и людей, и работы там, куда судьба кинула: везде есть люди и везде можно приложить свои силы свободному человеку. А теперь о провинции постоянно пишут, что там—оживление, да и Казань ведь довольно крупный центр. Не в том ли причина, что скуку - тоску мы в самих себе носим... Сейчас произошло событие: дверь отворилась и мне дали письмо «не в очередь». Ну, дорогие мои дамочка и милая Геничка и Лида, вот неожиданность, и, право, мне совестно перед вами, Геня и Лида. Вы никогда не были в стороне в моих письмах, мои дорогие. Я просто не перечисляла вас, чтоб не выходило, как солдаты пишут в деревню, высчитывая поименно всех родичей, а требовать или ждать от вас писем мне не приходило в голову, потому что я слишком хорошо понимаю трудность переписки после 20-летней разлуки, как с тобой, например, Лидинька. Я просто как-то нравственно не могу ощущать тебя, какая ты теперь. Да и знала ли тебя когда-нибудь хорошенько?.. С Геничкой мы более сжились, больше имели общего в жизни, и я живу этими, еще не выдохнувшимися, общими впечатлениями, а Оля, хотя, быть может, уже тоже изменилась, стоит передо мною, как живая, такою, какою я ее знала 14 — 15 лет назад. Но все это было так давно, так ужасно давно, что связать прошлое с настоящим почти невозможно, и я хватаюсь за последнее звенышко, которое так согревало меня... А последнее впечатление, которое я о тебе сохранила, Лидинька, это — твое трогательное письмо о болезни и смерти твоего первенца, и часто мне чудится этот неведомый для меня больной ребенок, лепечущий слова из прочитанной тобой сказки: «и вода-то спит, и земля-то спит»... Выросли у тебя другие дети, уж большие они и наполняют твою жизнь, но, верно, нежное воспоминание о том сынишке доселе живет в тебе... Обнимаю тебя, моя милая, и тебя, Геничка, тоже. И как это вы не забыли меня и не разлюбили... Целую вас всех крепко.

Вера

Дорогая мамочка. Неожиданные письма сестер так заполнили меня, что я не успела хорошенько попрощаться с вами. Поправляйтесь, дорогая моя, и целую бессчетно ваши ручки. Не читайте, мамочка, в постели: это самая вредная вещь. Письмо мое, верно, придет к пасхе, когда вы все будете в праздничном настроении и дети будут отдыхать, значит, письмо придет кстати. Поклонитесь Сергею Григорьевичу. Мне что-то жаль, что он один в Харькове; Михаила Петровича1 тоже жаль, но не так, как Сергея Григорьевича. Геничка, если ты пишешь, что неудачный певец 2, может быть, будет гастролировать, так он настоящий молодец.

1 Сажин.

2 Один из племянников, мечтавший стать знаменитым певцом,

25 марта.

Целую мою милую Оличку и прошу не изменять мне и писать по-прежнему. Повторяю вам, Лидинька и Геничка пригласите на лето естественника для детей: поищите в Петербурге через Лидию Куприянову. Петя хорошо бы сделал, если бы прямо распорядился на свой счет и страх отыскать и прислать вам его через Лидию Куприянову, которая может познакомиться с ним, чтобы был толковый человек. Я уверена, что расход будет производительный. 

6. Матери и сестрам.

19 сентября 1899 года.

Прошел день моего рождения, прошло 17 сентября, дорогие мамочка и сестры, и все, что можно было получить от вас, я получила, а стало быть, пора мне и отвечать вам. Последнее письмо мне дали 13 сентября, поздравительное, от вас, мамочка, и только от одной вас. Почему-то мне кажется, что и вы, Лида с Геней, должно быть, писали, только департамент полиции не нашел нужным отдавать теперь. А то летом, 26 июля, я получила порядочную кучку лист -ков от всех вас, с автографом Пети включительно. Спасибо ему за это маленькое рукоприкладство, а вам, Оля, Геничка и Лидинька,—-за длинные и обстоятельные послания. Особенно ты, дорогая Оля,—чудная корреспондента и сообщаешь мне всегда чрезвычайно разносторонние сьедопгя. Вот, если ты поедешь на парижскую выставку, то не будешь ли писать корреспонденции о чудесах ее, — не мне, а в какое-нибудь издание. Право, я только и слышу кругом, что у тебя настоящий литературный талант, и так как ты кратко упоминала мне, что пробовала сотрудничать в одной газете, то, может быть, попытаешься извлечь пользу из своей поездки, посылая с выставки отчеты об общем впечататлении от нее или специально о каком-нибудь отделе. Меня очень заинтересовала поездка Пети на изыскания залежей угля, хотя, как видно из твоих слов, практического результата для него лично она не имела... Ты пишешь также, но уже в несколько юмористическом тоне, о совместных планах Пети и Мих[аила] Петровича] насчет облесения и орошения вашего земледельческого района. Мысль-то хорошая, как это ни смешно, но даже и в этих стенах были мечты о том же. Только все это праздные разговоры и траты, если не жить самому в деревне, чтоб все это выполнять,—а вы все абсентеисты: берете от земли, в виде ли денег, в виде ли дачных удовольствий, а любить ее, отдавать ей свой труд, энергию и попечение—этого у вас нет. У каждого—своя область: музыка и область художественная у одного; горнозаводское дело у другого, медицина и наука, воспитание детей—вот в чем специализировались: Коля, Петя, твой муж, Оля, и вы, Геничка с Лидой, а деревня, земля на руках наемников, Захаров Иринарховичей 1, или и того хуже.

1 Приказчик.

Как же тут орошать и насаждать?! Мне иногда так кажется, что имения у вас и Пети — это обуза, и когда Сергей Григорьевич был без места, то я не раз думала, что лучше бы вам уж ликвидировать Никифорове», а на вырученные деньги начать какое-нибудь дело, к которому бы вы приложили свои силы и которое взамен кормило бы семью... А то Никифорове только для вас дача, родное гнездо, с которым трудно расстаться, но которому невозможно отдаться. Чтоб уж покончить с этими мыслями, скажу, что в уме я оставляла вам старый родной дом и несколько десятин для сада и огорода. Воображаю, какую мину вы делаете, дорогая мамочка, читая эти строки. Вероятно, вы восклицаете: Ни за что, ни за что! Никогда! Никогда! Но успокойтесь; ведь я только сообщаю вам некоторые свои размышления. А для Пети я желала бы приложения труда к собственному предприятию в области, где он имеет уже навык, опытность и знание. Как почитаешь тут и там о состоянии земледелия в России, о кризисе в Германии, о положении всемирного хлебного рынка, так вчуже страшно делается, и я дивлюсь, как это еще люди земли покупают. Я так думаю, что только идеалисты там жить и кормиться могут, да страшно богатые люди—держать имение как дачу. Вот, судя по словам Оли о дефиците Пети это выходит уж и очень дорогая дача. Я очень распространялась о земледелии и вспомнила смешное происшествие, находящееся в связи с этим вопросом. Одну зиму чтение земледельческих изданий и книг по сельскому хозяйству часто возбуждало всевозможные вопросы насчет хозяйничанья в деревне, невозможности сводить там концы с концами, » низких ценах и влиянии урожаев и т. п. Когда пришла весна, то стали выписывать семена для огородов, кусты и т. д. И купили нам, между прочим, лук для посадки и что-то дорого. Вот, один товарищ серьезно-пресерьезно, голосом, полным негодования на людскую неправду и извращение фактов, говорит: «Лук столько-то копеек гарнец. И после этого говорят о земледельческом кризисе!..» Надо было видеть лицо и слышать тон, каким это было сказано, чтоб оценить, как это вышло смешно. Человек был искренно убежден, что при подобной цене лука не может быть земледельческого кризиса.

Я очень удивилась, узнав об отказах Пети и Мих[аила] Петровича] от мест; но порадовалась, что последний теперь соединен с своей семьей, а Петя отдохнет и наберется новых впечатлений. Как жаль, что я так поздно узнала о его поездке за границу; я непременно посоветовала бы ему с Настей посетить некоторые места пешком: мне кажется, что это единственный способ насмотреться и насладиться красотами природы. Оля писала, Что несколько лет назад Петя был в Бельгии по делам завода: тогда он, вероятно, посещал только большие промышленные города и имел в виду лишь то, что непосредственно относится к его специальности. Теперь—другое дело, и мое будет интересно узнать, в каких местах они были, что видели и насколько довольны своим путешествием. Конечно, дорогая Оля, ты не забудешь ну тему. А еще, дорогая моя, прощу тебя, напиши мне хоть коротенько путеводитель твоей жизни с [18]84 года. В каком году где ты была? Где познакомилась со своим мужем и вышла замуж? Есть ли родные у твоего Сергея, где и кто?

Напиши также, изменились или нет твои намерения насчет Петербурга. Ты не упоминаешь в последнем письме об этом. А вот тебе было бы и кстати, если вы переедете туда, искать места учительницы в городском училище. Сделай-ка попытку; теперь ты солидная дама: может быть, и удастся. Эти училища обставлены прекрасно, так что есть на чем проявить свои способности и знания. А ты, ведь, и хотела искать каких-нибудь занятий, чтобы не есть хлеб даром.— Почему твой муж не служит и не думает, невидимому, служить в земстве? Ведь земские-то врачи вполне самостоятельны, по крайней мере, в большинстве уездных земств. А окулисты так нужны в деревне. Я читала во «Враче» о летучих отрядах но глазным болезням: какую массу добра они приносят; да из своей медицинской практики я знаю, как беспомощна деревня, особенно по части глазных операций. И еще, Оля, ты всегда заезжаешь в чужую область: в область: в область Лидиньки и Генички и эксплоатируешь их территорию -  детей, их воспитание, нравы и т. д., а о себе ничего не пишешь. Когда ты сидишь в Омске и пишешь в Ригу, верно, о себе пишешь и о Сергее1 (как по отчеству он?), а мне все нет да нет. Обращаю твое милостивое внимание на этот пробел. Ну, дорогие мои, уже мало бумаги остается, и я должна заранее обнять вас всех и поцеловать. Детишки ваши меня очень интересуют, но я их не целую, потому что я для них неизвестная мертвая тетя. Скажу только, что возлагаю надежды, что маленький философ Володя 2 пойдет по агрономической части, и так как он мальчик вдумчивый, то вы передайте ему запрос: что он об этом думает. Надо же и с точки зрения государственной помнить, какую важную роль играет земледелие, и с точки зрения вашего землевладения—не забывать, что нужно кому-нибудь пещись о земле-кормилице.

Передайте Елиз[авете] Викторовне3 мой горячий поцелуй: память о дяде мне так же дорога, как и всем вам.

1 Муж сестры Ольги.

2 Володя, третий сын сестры Евгении.

3 Моя тетка Куприянова.

Он  был такой прекрасный человек, что его невозможно не любит», и не уважать. Ужасно жалко, что он погиб так безвременно, и жаль Елиз[авету] Вик[торовну], потому что их брак был один из немногих идеальных браков.

Вера.
 

Целую братьев и их жен. Да, напишите мне, пожалуйста, о Сер[гее] Григ[орьевиче]. Как он поживает, и какое место у него, и по предвидится ли чего-нибудь, чтоб ему не жить врозь от семьи, которую он так горячо любит.

Мамочка, целую ваши ручки и глазки. Многое бы еще надо написать, но положительно, как только мне надо писать вам, я глупею и притом безнадежно...

Я здорова. Ревматизма с марта не было, и остаются только слабые следы, а болели более всего ноги, говядина (мускулы). Лечилась в прошлом году электричеством, а теперь только берегусь: кутаюсь в сто оболочек. Глаза не болят. А как это твои чудные глазки, Лидинька, испортились, что ты носишь очки? Это безбожно: я так не люблю женского лица с очками.

Со времени летних фотографий (2 года назад) у меня не было карточек Колиных детишек: должно быть, они очень выросли—я хотела бы их видеть.—Неудачному кузену привет, Мих[аилу] Петровичу] также: вот он меня не забывает—всегда шлет поклон. Лидинька. Дай детям Монте-Кристо Дюма на франц[узском] языке, очень интересно: они увлекутся, и для языка такое чтение—как нельзя лучше. Недавно взасос здесь читали. Для юношества он подходит вполне по своей чистоте.

7. Матери и сестрам.

1900 год, 2 марта.

Едва ли какие-либо роды на свете совершались с таким трудом, дорогая мамочка и сестры, как роды этого письма. И, если я знаю какой-нибудь подобный пример, так это из Мопассана, когда герой его романа «Милый друг» приступает к первому своему произведению в качестве фельетониста— описанию Алжира, в котором он долго прожил. «Гордо и красиво высятся белые здания города Алжира, утопая в густой зелени рощ»... Далее сколько он ни старался, ничего не мог высидеть. Дело кончилось тем, что одна дама, сотрудница той же газеты, написала статью за него, но с его же слов, так как рассказывать-то о своих похождениях он мог весьма складно. Вот так и я, только у меня нет дамы, которая выручила бы, и я сама должна выпутываться из затруднения. Как он устно, так я мысленно о многом рассказала вам, расспрашивала нас, сочувствовала, оспаривала... Как у него, на многих клочках бумаги у меня есть разные начала в одну и две странички, написав которые, я с унылым видом оставляла карандаш или перо и откладывала дело в долгий ящик. Два раза уже брала я у жандармов почтовую бумагу и в первый раз взятую успела даже потерять и доселе так и не нашла. А между тем, время идет, и меня тревожит, что я доселе не отвечала вам: ведь письма ваши я получила еще 6 января. Принес комендант и говорит: «на 27 листах»... Я разложила сейчас же на 4 кучки от каждой из вас (в Олиной оказалось 17), и тут со мной чуть не повторилась история с ослом, который умер с голоду меж двух охапок сена, потому что не мог решить, с какой начать. Уж признаюсь вам: заглянула я сперва в кучу из 17. Да простит мне это аллах, а с ею помощью и вы, мои дорогие. Но увидев, что автор начинает издалека, с [18]84 года, и что это будет увесистое чтение, я решила читать письма по старшинству, начиная с мамочки. Так как Петя с Колей в этот раз тоже сделали по приписке, то впечатление вышло-таки полное: все были налицо. После этого первым движением моим было отвечать сейчас же на богатый и свежий материал этот. Но тут же я осеклась... в уме обилие мыслей и предположений и полная неспособность втиснуть хоть что-нибудь в форму и рамки письма. Отвыкла я излагать что-нибудь письменно; отвыкла от этого способа общения с вами, и, право, телепатия была бы мне теперь всего более по плечу. Мысль и слово как-то разобщены у меня и не хот т длиться: чуть начинаю писать—поднимается смутное недовольство, что это не то, что нужно... Стараюсь преодолеть это чувство... и бессильно опускаю руку. Не те ли это муки слова, которые испытывают порою как верхи человечества в лице поэтов, художников-беллетристов, так и низы человеческой культуры, люди совсем простые и необразованные, у которых мысль и чувство копошатся в мозгу, а слов для выражения их не хватает. Или, может быть, это болезнь такая—результат деятельности тюремного микроба. Ведь не было же этого со мной прежде. Вы помните, мамочка, Оля даже говорила, что я мастерица письма писать, и вот, вместо эволюции этого таланта, замечается нечто обратное, и это приводит меня если не в отчаяние, то в тоскливое состояние, нарушающее мое душевное равновесие. А я, в общем, достигла-таки его и обыкновенно спокойна, деловита и всегда занята. Правда, это равновесие поддерживается посредством не особенно замысловатого механизма: годами создается известный режим, дисциплинирующий ежедневную жизнь, и, кажется, повторяясь изо дня в день, режим Этот превращается в настоящую деспотическую власть над личностью: уж не она владеет режимом, а режим ею. Как есть власть земли, формулированная Гл. Ив. Успенским, так есть власть тюрьмы, когда даже такое, по-видимому, произвольное и требующее наличности известного настроения занятие, как чтение,— и то делается чем-то принудительным. Например, мы распределяем между собой чтение в известном последовательном порядке, так, чтобы всякое издание было у каждого известный срок, после которого пользуется другой, третий и т. д. Нарушить этот порядок значит —     нарушить его для всех, все перепутать; задержать кого-нибудь, заставить ждать; а продержать срок и не прочесть какой-нибудь № «Вестника Финансов», «Врача» или еще что, значит— порвать иногда нить, читать конец без начала или середину без конца. Поэтому, хочешь—не хочешь, расположен или нет, здоров, болен, расстроен,—все равно, с регулярностью какого-нибудь феномена природы каждый день подваливается изрядная порция очередного чтения, и получатель volens-nolens должен воспринять, словно голова человеческая—пустая бутылка (как говорил один товарищ). И вот, хоть порою ворчим, но воспринимаем, и иначе нам, по множеству причин,-—нельзя, да и ей-ей это нам помогает. Как пахарь, хочет—не хочет, а выезжает в поле с наступлением весны, и жнец—жнет, не разгибая спины, во время жатвы, так и нам приходится создать некоторые принудительные нормы и обязанности, неукоснительно выполнять их, а они, тяготея над нами, спасают и от излишних рефлексий, и от возможной слабости, лени и апатии. Тут уже не надо заботиться о наполнении дня: он как-то сам собой наполняется, 5пагодаря раз заведенному порядку, действующему с аккуратностью часового механизма, цепляющего одно колесико за другое.—У Диккенса в «Записках Пиквикского клуба» Пиквик спрашивает извозчика, сколько времени его лошадь остается в упряжке. Тот называет нечто невероятное: 36 или 10 часов, что ли. Пиквик поражен: он думашет, что ослышался. Тогда извозчик объясняет, что лошадь имеет дурную привычку ложиться на землю, когда устала, и тогда уже никакими силами не поднять ее. Так, видите ли, чтоб она не ложилась—он и держит ее в оглоблях по 1 1/2—2 суток... Нечто подобное совершается и у нас. Уж голова давно, кажется, переполнена всяким литературным и научным багажом, утомлен мозг, притуплена память, нервная система в состоянии раздражительной слабости, и остается, кажется, лечь и пухнуть, как лежат и пухнут герои Серошевского (у него всегда выведен один энергичный, а другой лежащий и пухнущий). Ну, а тут, если создано много разных «надо»: тогда-то «надо» гулять; тогда-то — итти в мастерскую; заняться тем-то, прочесть то-то...— все надо и надо, так, глядишь, простору-то для апатии, для лежания и самоуглубления и нету. Все эти искусственные обязанности и созданные «дела», конечно, немногочисленны и однообразны. Один день похож на другой, и по мере того, как они проходят, они так накладываются друг на друга, что как -будто прожиты не месяцы, а годы, а какой-то один до фантастичности растянутый день. Вы, вероятно, читали, что есть сложная фотография, когда, сняв одно лицо, на то же место снимают другое, третье и т. д. В результате получается нечто среднее из всех. Вот такая же смутная фотография образуется в памяти и от наших дней. Но... и это, пожалуй, ко благу: происходит некий обман чувств, по которому время не кажется уж таким длинным и педеля, можно сказать, мелькает за неделей... Но довольно об этом: обращусь лучше к вашим письмам.

Я думаю, дорогая мамочка, что будет недурно—пожить в некоторое время в роскоши и неге у Коли. Только бы мне соскучиться. Коля хоть и любит вас, но едва ли будет вам таким товарищем по чтению, как сестры, а чтение ведь ваша потребность. Что же касается до переписки, которую вы боитесь, что придется ограничить вследствие состояния ваших глаз, то купили бы вы себе Ремингтон (он теперь стоит 50 руб.). Вероятно, вы рассмеетесь над этой идеей, но я не знаю, почему бы ее не осуществить. И Коле, как затейнику, быть может, эта мысль даже понравится. Две фотографии, присланные вами, я получила; только о даче трудно составить себе понятие: город это, что ли? Какая-то улица... рядом чужие дома... Я думала, если вилла, так должна быть особняком, без всякого чужого соседства, вся в зелени. А тут мало дачного элемента... А в семейной группе меня удивила Медея1: здорова ли она? Лицо у нее такое изменившееся, осунувшееся. Зато неподражаем ваш Касьянов2: сидит, как жирный кот, и вот-вот замурлыкает после тонкого, но обильного обеда. Я готова подписать над ним «отрадное явление»... Теперь я буду ожидать писем от вас только глубокой осенью, когда все вы осядете и устроитесь. Это для меня выгоднее: я буду знать тогда о вас определенно: где, как и почему.

1 Вторая жена брата Николая—певца.

2 Знакомый по Казани.

До осени же у вас будет переходное время, а обо мне вы не думайте ничего особенного: здоровье мое в полном порядке, и летом я буду много работать. Целую ваши ручки, дорогая мамочка.

В этот раз мое письмо, кажется, будет удовлетворять такому требованию: всем сестрам до серьгам; всякому старцу—поставцу. Серьги для тебя, Лидинька, будут заключаться в маленьком замечании насчет чистоты педагогического поприща, о которой говорит Сер[гей] Григорьевич]. В идее эта деятельность, конечно, в высшей степени почтенна и плодотворна, а на практике все зависит от условий времени. Если бы Сер[гей] Григорьевич] был прав, так корпорация педагогов в общем потоке жизни чем-нибудь проявила бы свою нравственную чистоту: не громкими какими-нибудь делами, а влиянием на подрастающее поколение, подъемом его умственно! о и нравственного уровня, глубоким следом в молодых душах... А где же все это? Что-то не видать. И уровень личной этики среди- учителей, невидимому, ничуть не выше среднего уровня; быть может, он даже ниже среднего, благодаря полной зависимости, равняющей их с чиновничеством вообще. Но ты сама все это знаешь и отпишешь Сер-[гею] Григорьевичу]. Передай ему от меня поклон. Я о нем всегда помню. А тебе, Геничка, я хотела написать, что хотя ты и не дождалась вдохновения, но и без него написала интересное и разностороннее письмо. Насмешила ты меня вашей процессией 24 ноября 1.

1 В день именин матери.

Я так думаю, что это вы у Золя заимствовали из юбилея Матье и Марианны, или уж рижские нравы вас заразили: ведь там, как за границей, практикуют нее эти торжественные массовые сборища, шествия, чествования... Ты пишешь, что Колин [фельдшерский] пункт пустует. Должно быть, вы хотите фельдшерицу непременно из Петербурга. Почему бы не взять из Казанской фельдш[ерской] школы, а через знакомых Сер[гея] Григорьевича] можно бы и в Харькове поискать: там хорошая школа, и барышни, учась, живут в деревне, привыкают к простой жизни и, вероятно, не побоятся нашей глуши. Полезно бы также через Олю поискать и сделать объявления во «Враче» и в газете «Фельдшер». Адрес можно узнать в любом книжном магазине. Обнимаю тебя и перехожу к Оле. Мих[аилу] Петр[овичу] и Юрию1 мой поклон.

1. Кузен

Твое письмо, дорогая Оля, произвело на меня очень сложное впечатление: так и должно было по существу дела, а ты еще способствовала этой сложности самою формою, в которую облекла весь пересказ. Ты так перемешала свет и тени, ч го нелегко разобраться в этом прихотливом сплетении... Но всяком случае, было бы больно, если б, оставив Омск, «не у дел» очутитесь и ты, и Сер[гей] Николаевич] Но надеюсь, что свет не клином сошелся и что вы устроитесь и общему удовольствию. Я не согласна со взглядами Сер[гея] Николаевича] на деятельность земского врача: столкновения с земством все же не правило, а исключение, а врачи, заведующие земск[ими] и городс[кими] больницами, находятся, по-моему, в положении, вполне аналогичном теперешнему положению Сер[гея] Николаевича], как железнодорожного врача. Но все, что ты сообщала мне лично о нем, внушает к нему уважение и с общественной и с просто человеческой точки зрения: некоторые черты, которые ты отмечаешь, были и всегда будут для меня образцом, какими должны быть отношения к людям и к общественному делу. И ты, моя дорогая, которую теснят узкие рамки жизни и которая рвешься к большему простору (да увенчаются успехом твои желания)—присмотрись-ка к людям, которые] поят, с твоей точки зрения, на относительной высоте, ну, к Алчевской 2, что ли, которую ты называешь в письме, и побеседуй с кем-нибудь из них,—так, если они будут откровенны, ты увидишь, как много рутины в их деятельности и из каких сотен слагаемых создается итог их величия.

1Кузен.

2 Общественная деятельница по народному образованию в Харькове

Может быть, рассмеешься, что это говорю я, которая не примирилась с будничной жизнью и сидит в тюрьме как раз за разбивание всяких оков и пут, но на это я отвечу, что и вне всяких норм стоящая деятельность подчинена тому же закону: слагаться из отдельных актов, величина которых зависит от перспективы и значение которых—лишь в сумме.
Твоя Вера. Целую тебя, моя голубка.

А Петя читает ли мои письма? Он сделал мне приписку и говорит: «Жизнь не так дурна и не так хороша, как она часто кажется людям». Я подаю реплику: это верно с высоты птичьего полета, а сердце человеческое всегда бьется между этими двумя крайностями и часто разбивается об одну из них. Целую его за добрые слова его.

Коле я хотела бы сделать приписку на итальянском языке, но из уважения к грамматике воздерживаюсь.

Чем прихварывает тетя Лиза Головня? Жива ли старушка Екат[ерииа] Ивановна1? Как покивает Ел[изавета] Викт[оровна]? Поклон всем родным.

1 Долгова—петербургская близкая знакомая,

2 Куприянова — жена Петра Христофоровича Куприянова»

А что, милая Геничка, у тебя не пропал голос? Поешь ты? Я всегда с удовольствием вспоминаю, как ты пела нам в Тамбове, в роще... Помнишь, как там хорошо было! Прощайте, дорогие! ..

8. Матери и сестрам.

1900 г., 28 августа.

Хотя вы не послушались меня и написали раньше назначенного срока, я все же очень обрадовалась вашим письмам, дорогие мои мамочка и сестры. И первое известие, бросившееся мне в глаза, было тоже такое радостное—о рождении сына у Оли... Словом, развеселилась... Теперь Оле нужно иметь еще одного или 2-х ребят, чтоб не быть в зависимости от тех печальных случайностей, которые обездоливают матерей. Однако, милая Оля, видно, что это событие совсем затмило твою память и ты забыла, на чем остановилась в своем последнем письме ко мне. Таким образом, я осталась в неизвестности о том, ездила ли ты на рождество в Омск и чем кончились твои литературные труды. В каких размерах прокормила себя на свой заработок? Судя по тому, что книгопродавец Вольф по сю пору опубликовал лишь о выходе первого выпуска энциклопедии, я сильно подозреваю, что ты была всю зиму на хлебе и воде и твой омский оппонент заручился против тебя новым оружием... Только Сер[гей] Никитович, кажется, слишком добр, чтоб воспользоваться им...  Я была так неподготовлена к рожденью твоего сына, что, взглянув на карточку, и не заметила ничего на руках у Сер[гея] Николаевича. И только уже по прочтении письма разглядела, что он должен изображать счастливого отца. Выражение его лица я не нашла соответствующим счастью, но мне кажется, что он вообще поздоровел. Так ли это? И не оттого ли, что ты перестала его пилить за Омск? А на другой карточке, дорогие мои, я не узнала взрослых и предположила, что дети учатся в какой-нибудь обыкновенной мастерской, и приняла Мих[аила] Петр[овича] за мастера-хозяина, а Сер[гея] Николаевича— за подмастерье (страдающего флюсом). Потом я взяла лупу и рассмотрела все подробно, обратив внимание и на сшивальный станок; думала найти какое-нибудь отличие от нашего и позаимствовать какое-либо усовершенствование, так как я, вообще, нахожу переплетные инструменты и орудия крайне неуклюжими, неудобными и давно приглашаю свою публику к изобретениям в этой области. Один товарищ даже сделал для меня новой формы станочек для сшивания книг, с одним винтом, похожий на игрушку по легкости и миниатюрности. На нем сшивать, по-моему, удобнее, и главное— не занимает много места. Я обыкновенно сшиваю книги не в мастерской, а в своей камере, где за 16 лет столько накопилось имения, что иной раз повернуться негде... ну, и дорожишь местом. Впрочем, в моем распоряжении есть и другая камера, носящая громкое название кабинет. И, если уж кабинет, то кабинет естественно-исторический: он весь завален моими запасами по ботанике, минералогии, энтомологии... По стенам полки, а окно украшено пучками овса и изящными ветками спаржи с красными плодиками. В прошлом году летом я сушила много растений и вместе с товарищем, помогавшим мне, заготовила более 2000 экземпляров, не считая органографического материала. И вот, все это, расклассифицированное но семействам и родам, сложено в порядке па полках и в шкафу, сделанном одним товарищем к 17 сентября в подарок. Он работал по целым дням над ним в течение 4 недель и очень гордился своим произведением, а чтоб все любовались—выставил напоказ... Но когда вынес шкаф из мастерской на свет божий, оказалось, что он весь перекошен, и автору, вместо славы, пришлось выслушивать дружеские советы, как прикрыть грех! Пришлось перебить все полки накось и затем приподнять искусственной подпоркой один бок снизу. Но мы живем почти под 60° северной широты, где светлых дней мало, и, расположенный в темном углу, шкаф вышел хоть иуда... В этом году я тоже гербаризировала, но уже мало. Для сушки растений мы понаделали себе прессов по типу, рекомендуемому обществом естествоиспытателей, и сушим не при комнатой температуре, что требует много времени, а в печке духовой или над плитой. Я это называла запеканкой, ибо частенько-таки мы их поджаривали, подобно тому, как у дурных поваров подгорают кушанья. Случалось даже, если зазеваемся, то вдруг и пресс загорится... и из мастерской я не раз слыхала, как иная экспансивная натура то стоном стонет, что шафран пожелтел, или громко ликует, что баранчики как живые вышли. И по целым дням над плитой и из духовой печки вздымались не ароматы яств, но запахи тлеющих, сушеных и паленых трав и цветов, ибо сушильщиков было немало. В этом году произошла реакция против печной сушки, и плиту почти оставили в покос: говорят, что растения над ней выходят зеленее. Для меня каждый раз такое удовольствие смотреть на хорошо засушенное растение, красиво расположенное на белом фоне. По-моему гербарий, помимо своего значения, как учебного пособия,—еще и изящная вещь, и я удивляюсь, как это богатые люди не украшают свои гостиные и приемные различными коллекциями растений, минералов, жуков, бабочек, раковин и пр. Это было бы и красиво, и полезно! Я читала в одном английском издании, что и Англии поднимаются голоса, требующие, чтобы в каждой народной школе были собраны самими учениками коллекции из местного зоологического, ботанического и минералогического материала. Автор полагает, что раннее ознакомление со всем, что живет, растет и встречается па полях, лугах и в лесах, служило бы превосходной подготовительной школой для всего дальнейшего образования личности. И трудно не согласиться с этим: ну, не срам ли, в самом деле, что я, жившая в деревне, родившаяся в ней, только в нынешнее лето, 48 лет от роду, в первый раз в жизни видела женское соцветие сосны и мужское соцветие ели! Сосновая шишка в период расцвета—кто из вас, дорогие мои, видел ее, эту цветущую Шишку? И кто из вас видел зрелые семена ее, защищенные чешуйками? Увы, увы нам!.. Сколько раз старые сосновые шишки были у нас на глазах и в руках, и только в эту зиму я расколупала одну из них и извлекла крылатые семена сосны. Если в этом есть что-нибудь хорошее, так разве то, что я, можно сказать, сохранила свежесть души: сколько неведомого, нового в мире для меня, когда какая-нибудь сосновая шишка представляет предмет громадного интереса и объект духовного вожделения. Это напомнило мне один весьма интересный вечер, проведенный в прошлом году летом. Товарищи пригласили меня посетить их огород, и там было приготовлено замечательное угощение. Там был кудрявый хрящевик (багряная морская водоросль), отваром которой иногда пользуют больных; бурая морская водоросль—фукус пузырчатый, родственники которого образуют в Атлантическом океане целые заросли, известные под именем Саргассова моря... Арека—плод пальмы ареки, порошок которого, смешанный с известью и обернутый листом бетеля, жуется с таким наслаждением в Индии. И, наконец, венец всего—чайник с отваром прославленной травы Кузьмича, известной всем аптекарям под ее ботаническим названием ерhedra vulgaris. Тут же на блюдце лежала она и сухая, и я немало дивилась ее своеобразной форме, напоминающей хвощ. Это было первое и единственное растение из семейства хвойниковых, которое я видела в жизни. Я очень смеялась над этим угощением, должна была съесть и ареки с толченым сахаром, и выпить эфедры, которая оказалась ужасною дрянью. Зато приобрела опыт и не могла нахвалиться на изобретательную находчивость, познакомившую меня с предметами, ко[торых] я никогда не видывала, но о которых много слыхивала. Все это было выписано из обыкновенного аптекарского склада, прейс-курант которого был получен с огородными семенами; продается по фунтам, смятое в какую-то бесформенную массу, так как в аптеках все равно эти вещества толкутся, растираются и т. д. Ну, а у нас все размачивается, расправляется, прессуется, сушится. Так же, например, из фунта морского ила (продаваемого, должно быть, для удобрения) было извлечено и реставрировано изрядное количество нелепых морских водорослей, и у меня в камере висит на белом картоне целая коллекция этих бесцветковых: водорослей, мхов и лишайников, и выглядят они так изящно, что прелесть.—Однако, я и начала письмо фронтисписом из цветов (Оля должна определить—иначе я буду думать, что плохо нарисовала) 1 и до сих пор все вращаюсь среди них, и кто-нибудь из вас может, пожалуй, разразиться калхасовским: «цветы, цветы... слишком много цветов» 2.

1 В начале письма был нарисован цветок анютиных глазок. Добрые люди, которым я неосторожно дала читать подлинник этого письма, не удержались и похитили его, а я еще более неосторожно не проверила наличность, доверяя им. Теперь осталась только копия... Прошу, если когда-либо письмо с этим цветком появится,— задержать и обличить похитителя.

2 Калхас—жрец в оперетке «Прекрасная Елена» Оффенбаха.

На самом же деле осень уже подвигается, и их совсем-таки мало, и жалко мне лета: зимой скучнее; я постоянно зябну, а в декабре и январе обыкновенно теряю совсем аппетит, и так мне хочется заснуть... Я часто смеюсь, что только по ошибке родилась человеком, ибо у меня положительное влечение к зимней спячке, как у сурков или медведя; мне и пищи, как им, тогда не надо, и все мои жизненные функции понижаются до минимума, как у них. Поднимая затерявшуюся ниточку первой фразы моего письма, скажу вам, что письма ваши получены мною 15 августа. Тут же было и мамочкино «Христос воскресе». Опоздало  маленько... ну да ничего. А только если сказать правду, то по прочтении всего, вами написанного, мое радостное настроение перевернулось в довольно-таки тяжелое. Есть там разные такие черточки, от которых не возрадуешься, и общие, и частные. Из последних, вот, хоть бы твоя болезнь, милая Геничка. Право, она мне не понравилась, и прощу тебя, не забывай каждый раз извещать меня, как ты себя чувствуешь и не будет ли рецидива. Ты избавила бы меня, быть может, от совершенно напрасного беспокойства, если бы просто написала латинское название болезни или новообразования, если что-нибудь подобное определено врачами. Что Это такое было: эндометрит, метрит или полип, быть может? Была ли ты уже больна, когда вы снимали карточку-группу? Боря1 тебя словно поддерживает под руку— или это случайная поза? Да у тебя лицо-то какое-то исхудалое!

1 Старший сын сестры Евгении.

Кстати о Боре: он учился набивать чучела, но, по словам Оли, совершенства не достиг. Это ничего, и надо всячески поощрять его и поддерживать в таких начинаниях. Пусть и в этом году хоть несколько еще чучел сделает; так постепенно и научится. В разных научных экспедициях, при экскурсиях и при организации и поддержке естественно-исторических музеев, уменье набивать чучела имеет немалое значение. Вот, он мечтает о студенчестве в Америке и зарабатывании средств собственными трудами,—а чучела—это тоже искусство, дающее хлеб. Видела я как-то каталог магазина учебных пособий, так там поистине чудовищные цены на чучела: напр., чучело петуха—5 руб., мышь, кажется, более рубля и все в этом роде... а паук на булавке—75 коп. и даже невинная домашняя муха на булавке продается за 5 коп. Если бы этот каталог, да ему в руки—энтузиазм его к чучелоделанию поднялся бы до невероятной степени. Я не задаю вам бесполезных вопросов о том, как вы устроились, что будете делать в Пб [Петербурге} и т.д. Вы сами знаете, что все это меня интересует, и без моих вопросов все опишете в следующем письме. Вам, дорогая мамочка, кажется, было трудно из-за глаз писать мне из Италии: мне казалось, что некоторые буквы дрожали. Целую ваши ручки и глазки без счета и обнимаю вас всех. Мужьям вашим, сестры, поклон, а также и Юрию1.

1Юрий—родственник.

Я здорова и всегда праздную мое рождение 24-го июня, а не 25-го... Мне смешно, что, кажется, ведь после смерти человека спорят о дне или годе и месте его рождения, а я и не умерла, а мы разногласим. Это мамочка забыла, что я родилась 24-го, а я хорошо помню, как это было. (Ха!—а то вы подумаете, что я с ума сошла). Целую вас всех и будьте здоровы. Да и братьев поцелуйте. Меня очень интересует работа Пети, и какой это новый способ добывания меди он ввел в России?—Карта звездного неба есть в географическом атласе, а астрономическую трубу можно рубля за три сделать самим из 2-х чечевиц разного радиуса (продающихся] в аптеч[ных] магаз[инах]). Я думаю, это письмо дойдет к вам 17 сентября, таким образом, мы до некоторой степени будем вместе. Ваша Вера.

9. Матери и сестрам.

37 октября 1898 года.

Ваши письма, дорогая мамочка и сестры, я получила 14 января. Сентябрьское же письмо мне дали как раз 17-го вместе с карточкой детей Коли. Эта карточка доставила мне громадное удовольствие. Геничка писала перед тем, будто дети вышли неудачно; быть может, это и так для того, кто видел их, но мне и на карточке они очень понравились. Я так долго смотрела на них, что, спрятав карточку, в любую минуту воображением воспроизвожу образ их, как-будто они у меня перед глазами: мальчики, какие славные. Какие серьезные... поют с сознанием важности совершаемого дела... Младшая девочка выводит свою партию с пафосом и отстранила ноты жестом, достойным примадонны на сцене; а старшая—настоящая красавица, только нет в пей простоты и детской непринужденности 1.

1 На фотографии вместе с отцом и матерью (певцами) изображены их дети: два маленьких сына и две девочки с нотами в руках, с открытыми ртами—они поют под управлением родителей.

Верно, очень уж в пуху да в щелку их воспитывают, а их банты на голове так просто обеспокоили меня; как это только они на голове держатся и как дети могут бегать, играть и учиться с такими куафюрами? Надо быть гением, чтобы сто раз в день не уронить такой бант-монстр... Сама Медея на карточке настоящей матерью выглядит: как естественны ее глаза и выражение лица. Большое спасибо Коле и ей за эту прелестную картинку. Однако, случилось, что она ассоциировалась у меня с другою группою совсем иного социального порядка, но однообразного содержания: когда я получила вашу, то только-что прочла в одном французском издании статью о покойном художнике Ярошенко. Статья была иллюстрирована копиями с некоторых картин его; там была, между прочим, картина «урок пения и сельской школе» под руководством дьячка: стоит босоногая, отрепанная деревенская мелюзга, с разинутыми ртами, а дьячок, старый, тоже отрепанный, без рясы, с одушевлением дирижирует десницей. Картина очень живая и правдивая. Меня невольно поразил контраст этих двух групп певцов. Вы сами бы убедились в этом, если бы увидели картину Ярошенко. Быть может, при случае и увидите, а я гак жалею, что не видала тех, что уже были созданы при мне. В некоторых так много мысли... иная одинокая, безмолвная фигура рассказывает целую повесть. Я помнила, как в одной статье Глеб Иван[ович] Успенский восторгался картиной того же автора «курсистка», и здесь судьба неожиданно послала ее мне в одной старой иллюстрации. Теперь она у меня, и мне все чудилось, что она напоминает кого-то знакомого..., но теперь я убедилась, что для меня в ней просто воплощается вся наша женская учащаяся молодежь со всем, что в ней есть свежего, чистого и искреннего.

А вот нехорошо, дорогая мамочка, что вы прихварываете, хотя и роптать как-то не смею: пока Мечников не открыл сыворотки против микроба старости, приходится терпеть недуги ее, как терпишь все неизбежное в природе. Но так как и прошлую зиму вы жаловались, а летом вам было лучше, то и теперь я надеюсь, что родной воздух на старом пепелище оживит и возродит вас... а потом я мечтаю и далее..., что вы поживете, наконец, у Оли: маленький внук должен, как магнит, тянуть вас; для него и попечения ваши нужнее, да и младенческие ласки—самые трогательные,— они не дадут вам хандрить; он и теперь, оказывается, охотнее говорит ба-ба, а не ма-ма (которая так усердствует в лечении его)... Конечно, дорогая мамочка, я желаю вам многих и многих лет здоровой, покойной и вполне удовлетворенной жизни, на радость всем нам, которые вас любят, как мать, и уважают, как человека, и для вас я готова бы поторопить Мечникова, но, признаюсь, когда я прочла о возможности великого открытия его и о тех перспективах, которые оно открывает для всего человечества, я содрогнулась, ибо, говоря о массе, прожить удвоенную, утроенную жизнь—это было бы просто ужасно. Я верю и надеюсь, что пока социальные условия не изменятся, наука не сделает этого страшного открытия—теперь оно положительно преждевременно. Пусть сначала приготовят в лаборатории дешевый искусственный белок, а потом уже думают о бессмертии. Вот, года два назад немецкий ученый оповестил, было, мир, что из неорганических веществ создал белок; и назвал его «тропон», и говорил, что он и дешев и питателен и очень вкусен.  Но затем этот тропой быстро исчез с научного горизонта: должно быть, ото был не просто белок, а прямо «утка».

А в то время, как гениальные умы и трудолюбивые ученые работают над великими проблемами жизни и смерти, люди-практики стараются улучшить жизнь везде, где можно. Неравно я с большим интересом и удивлением набрела на небольшою рецензию о брошюре «Страхование рабочих в России» А. А. Пресс. Оказывается, будто в России застраховано от увечий и смерчи 684 тыс. чел. промышленных рабочих. Для меня это было совершенной новостью, и я с величайшим любопытством прочла бы самую брошюру, но, к сожалению, у меня ее нет. Но я прошу вас, милая мамочка, купите ее и подарите от меня Пете: в рецензии, между прочим, говорится, что распределение застрахованных рабочих по различным отраслям таково, что в нефтяном деле застраховано 62% всего числа занятых рабочих, в химическом производстве 53% всех занятых рабочих и в горном—всего только 10 1/2%. Это значит, тысяч 40—50 горнозаводских и каменноугольных рабочих из 500 000-й армии их. Вот я и хочу обратить внимание Пети на этот вопрос вообще и на низкий процент страховки рабочих (от увечья и смерти) в прием деле в частности. Когда он снова займет место, то, может быть, вспомнит об этом и организует у себя.

Теперь обращаюсь к вам, милые Оля и Лидинька. Вы обе довольно согласно жалуетесь на вашу девочку—Верочку, что она легкомысленна и не обнаруживает склонности к мало-мальски серьезному чтению. По, право, мне кажется, что вы совсем забыли, какими вы сами были в 12—13 лет; а я так себя отчетливо помню, что, кроме беллетристики, ничего в этом возрасте не читала. В 15 л. Николай Фирсович 1 дал мне Добролюбова, и, признаюсь, я не оценила его. 

1 Знакомый.

Тогда же я прочла «Что делать» и не вынесла ровно ничего. Перед тем мамочка давала мне «Фрегат Паллада» Гончарова—отлично помню, что мне было скучно читать это путешествие. Черноусова рекомендовала мне Белинского, и я читала некоторые томы, но ей-ей не выросла я на этом чтении. А между тем, многие хорошие романы оставили на мне неизгладимый след и, смею думать, благотворный след. На них зарождались и воспитывались мои общественные инстинкты и нравственные понятия. Это были настоящие вехи на пути моего умственного развития, и по ним я измеряю для самой себя мой интеллектуальный рост. Мне было 13 л., когда дядя дал мне с ваката в институт «Один в поле не воин», и я читала его в 4 классе. Некоторых вещей я не поняла—образ Туски не вызвал, например, с моей стороны никакого внимания... всю высоту стремления Лео, конечно, я не могла почувствовать, но образ Сильвии произвел на меня очень сильное и грустное впечатление, и что, пожалуй, всего важнее, именно на этом романе, я полагаю, родилось или оформилось мое отрицательное отношение к умеренности Вальтера, к самодовольно буржуазному духу кружка Эммы Зонненштейн и к расчетливости и пустоте представителей аристократического общества (в лице Жозефины). Я тогда не знала слова «буржуазный», но прекрасно помню все,  что тогда передумала и перечувствовала. Впоследствии, на расстоянии почти 20 лет от той детской поры, я вновь перечитала чудные страницы Шпильгагена, и что же оказалось? Прежние впечатления были так ярки, так памятны и правильны, что нового освещения ни лица, ни их общественные отношения не получали,—не пришлось ни изменять их, ни переформировывать. Понимание стало глубже, но сущность осталась та же... «Загадочные натуры» оказались мне тогда не по плечу— разочарование побежденных 48-го г. было чувством слишком сложным для 13-летнего ребенка. Зато роман «Между молотом и наковальней» был прочитан мною с увлечением, и образ его героини (Амалии, кажется) и памятен, и дорог мне с той поры и доселе. Итак, в течение всей институтской жизни, что давало содержание моей внутренней жизни, как не беллетристические произведения? Пожалуй, самые лучшие минуты этой казарменной жизни были те, когда, бывало, стоишь ночью на коленях, в одной сорочке, на полу перед образом под видом усердно молящейся, чтоб обмануть старую ханжу Марью Игнатьевну 1, и при свете лампадки, иногда, за  отсутствием деревянного масла заправленной касторкой с перувианским бальзамом (которую мы употребляли для волос), зачитываешься творениями Джорджа Эллиота, Бичер Стоу, Шарлоты Бронте и т. п.

1 Дежурная по дортуару в институте.

И всегда с благодарностью я вспоминаю, как на вакациях мамаша постоянно указывала нам все достойное внимания в художественной литературе, и помню, что возвращалась в институт богаче, развитее, чем уезжала из него. Если чем страдало наше воспитание с Лидинькой, так отдаленностью от жизни и людей да полным неведением в познании природы. Но первое зависит от всего строя общества: в Англии и Америке этого, по свидетельству всех писателей, нет, а для второго—родители сами должны быть знакомы с естественными науками, и нужна жизнь, более близкая к природе, чем обычная городская; рекомендация же детям одних только популярных книжек, вместо ознакомления с реальными предметами, едва ли пробудит любознательность. Дядя подарил мне как-то в инст[итуте] «Историю кусочка хлеба» и «Слуги желудка» Массэ, так я не могла их одолеть. А между тем, на предметных уроках, говорят, дети очень оживленны; мальчики легко пристращаются в опытам по физике и химии и т. п. Я как-то встретила указания, что Мраморном дворце происходят чрезвычайно интересные бесплатные занятия с более чем тысячью детей, с экскурсиями, посадками и культурою растений и т. д. Мне кажется, Петербурге можно выудить много полезного для воспитания детей, нужно только поискать. Так, существует, например, «кружок родителей», официальное общество, о котором упоминается в педагогических журналах. Вот ты Лидочка, и проникай во все эти места, а Пока что—давай дочке хорошую беллетристику, отечественную я переводную, новую и старую. Чтоб систематически быть полезным для детей, нужно много внимания и собственного умственного труда. Один товарищ как-то выразился, что воспитание детей довершает воспитание самих родителей... и мне кажется, что воспитание, как сознательный процесс, имеет действительно [такое] значение. А о твоих детях я не перестаю жалеть, что они лишены общества их отца, и жду, ч надеюсь, что вы соединитесь, наконец.

Не знаю, будете ли вы довольны моим письмом: на многое я не они шла, и специально для тебя, Геничка, не хватает места, I хотела сказать кое-что о Боре. Поэтому, мне остается 1еперь только обнять всех вас вместе и каждую порознь и заявить о неизменности моих чувств к вам. Целую мамочкины ручки и глазки. Вера.
 

Ревматизм по временам вцепляется -таки в меня: но ты ошибаешься, Оля, если думаешь, что я не гуляю. Душно в тюрьме! Три дня просидишь, начинается головная боль и бессонница—так я гуляю постоянно часа 2 в день (час до обеда, да час перед чаем, вечером). Ты пишешь, дорогая., что в марте возвращаешься к своему «корыту», потратив сбережения и ничего путного не сделав. Но это не совсем так: ты передохнула, запаслась впечатлениями, а главное—-изменила твое настроение, а это так важно для жизни. Пусть же тебе там лучше живется. Поищи в Петербурге каких-либо связей в Омск: часто люди есть, да мы не знаем о них. Целую тебя и твою крошку. Я читала, что в Омске лежит неразобранный музей, пожертвованный нашим знаменитым путешественником Пржевальским. Сер [гей] Ник[олаевич] и Оля! Как бы сделать, чтоб общественное добро не пропадало?

Я полагаю, что это письмо застанет еще в Петербурге всех вас в сборе и что брат Петя сам прочтет, что я его обнимаю и целую. Смотри, не очень закабаляй себя какими- нибудь патронам и вели Оле не скупиться известиями о твоем житье-бытье. Ничего-то мне не пишут даже о пчельнике и садике на Свягом Ключе. А мне все нужно. Я так жалела древесные насаждения, которые потоптало стадо... Вы встречали новый год все вместе, а я никогда не встречаю его. Но в этот раз случайно засиделась до 12-ти за книгой. Спышу, бьют  часы, и вдруг у меня вырвался гимн: «О Росс, о Росс непобедимый! О твердо-каменная грудь!» 1. На другой день все дознавались, кто это, и подозрение пало на наши басы. Но я призналась чистосердечно, что это не они, а я имитировала их.

В эту зиму я занималась с микроскопом с большим удовольствием и пользою. Передайте привет Насте и всем кузенам и кузинам и мужьям сестер, конечно. Коле и Медее тоже. Теперь, ведь, я буду писать уж осенью, так хочу порекомендовать вашей молодежи после экзаменов совершить поездку в Финляндию на водопад Иматру. Это недалеко, и, говорят, природа там очаровательная. Проходят ли геологию на I курсе в Горном? И, если да, то интересуется ли Гриша 2 ею? А еще вот Что: пусть Гриша сводит всех вас, кроме мамочки, в какое-нибудь воскресенье в музей Горн[ого] инст [итута]. Я сама там не была, а товарищ один рассказывал, что очень интересно: там устроены шахты искусственные, так что можно много нового увидеть. Пускают всех.

1 Из какого-то патриотического стихотворения допотопного времени

2 Старший сын Лидии

Дорогие мои корреспондентки Геничка, Опя и особенно Лида, премного прошу вас, не думайте, что мне нужны длинные письма, и не насилуйте себя в этом. Мне кажется, что вы даже могли бы чередоваться между собою или иногда писать только маленькие приписки, приятные для меня и не обременительные для вас, а то Лидипька думает, что уж если письмо, то непременно в три аршина. А Брем есть новое издание в трех томах специально для детей и юношества, обработанное под редакцией нашего многоуважаемого, проф. Лесгафта.

О повилике ты права, Лидинька, она белая с розовыми полосками, а это была belle de jour. Но они родные сестры. Интересно, что к тому же роду принадлежат бататы, о питательных корнях которых часто упоминается в тихоокеанских путешествиях.

Как идут дела книжные Лидии Куприяновой? Расходится ли понемногу книга о Бельгии? А я втихомолку ожидаю, что мало-по-малу у нее образуется настоящая своя издательская фирма и что Оля напишет книжку для издания этою фирмою.

10. Матери и сестрам.

1901. 25/Х 1.

1 Над датой написано: «Спутала и столетие и месяц... Счастливые часов не наблюдают». Первоначально вместо 1901 стояло 1801, 8 переправлено на 9; вместо X было IX—единица зачеркнута.

Очень я огорчена, дорогие мамочка и сестры, что приходится писать, не зная, живы, здоровы и благополучны ли вы все. Я так ждала ваших осенних писем, которые подводят итог всему лету, рассказывают о Никифорове и заключают программу на целый учебный год. Конечно, дорогая мамочка, вы думали сделать мне удовольствие и успокоить меня, посылая перед пасхой свое короткое единоличное письмо (с карточкой) в качестве ехtrа, воображая, что пользуетесь любезностью... Ан, вышло не так. Беспокоясь, вследствие отсутствия писем от вас, я просила коменданта узнать в департаменте, нет ли там корреспонденции для меня и почему не дают? И вот на-днях получила ответ: так как с января текущего года передано мне два письма, то до наступления нового года я не получу более ничего. Уж вы, дорогая моя, оставьте экстренные посылки и держитесь однообразного правила сдавать свои послания два раза в год: раз в январе или феврале, а затем осенью, по возвращении из деревни, когда осядете все на места. Так и товарищи все получают: в начале и и середине года, а в другое время мы и не ждем... По приезде и Петербург, вы, вероятно, уже побывали в департаменте и отнесли письма, так что там, должно быть, вам уже сказали, что они пролежат долго, и мне было бы очень грустно и январе получить только их, с извещением о вашем житье-бытье полгода назад. Поэтому прошу вас, мои дорогие, снесите перед новым годом новую пачку, чтоб я была в курсе дел. Где-то ты, моя милая Оля? Мамочка забыла упомянуть о тебе в своем письме, и я не мало поломала над этим голову. Хоть бы словечко, что твой сын жив и здоров и что вы уезжаете или уехали в Омск. Где теперь Геничка, Петя, Борис Сажин?.. Вас и не соберешь, пожалуй, сейчас. Напиши  мне , пожалуйста, Лида, как дела твоего Бориса. Полегчало ли ему теперь несколько? Очень мне любопытно это... О себе скажу, что и мои каникулы кончились. Вы улыбаетесь над этим выражением; на самом же деле, летом у нас действительно каникулы: целый день можно проводить на воздухе, только один час обеденного времени обязательно просидеть в камере. Понятно, что солнце, свежесть, зелень, — нас это притягивает; поэтому работы в мастерских почти прекращаются, а серьезное чтение нейдет на ум; как-то трудно сосредоточиться в огороде или на дворе, может быть, от непривычки, хотя товарищи говорят, что в семинарии или и качестве студентов тоже никак не могли учиться в саду или и лесу. Я часто беру летом с собой какую-нибудь женскую работу, а по-соседству мне что-нибудь читают по беллетристике1.

1. Через решетку в верхней части забора в огороде, заменившую сплошную часть его в 1894 г.

При этом в послеобеденное время я всегда вспоминаю, мамочка, как мы в деревне отправлялись с вами в тень за балкон и несли подушку для вас, а затем Лидинька и я читали вам вслух и как вы всегда дремали и всегда это отрицали, а мы для пробы, не изменяя интонации, среди чтения наносили: «мамочка, вы спите?», и в конце концов ловили, и затем, как мы втроем отправлялись к няне, чтобы нелегально напиться чаю (чтобы малыши не увидали и наш маленький чай не превратился в общее чаепитие, для которого был свой урочный час). Пожалуй, мамочка, и теперь еще у вас в Никифорове повторяются те же сцены... только няни нет и от ваших внуков, кажется, никуда не скроешься, так их много и так они прозорливы и балованы. Ну, признавайтесь, верно по- прежнему засыпаете под чтение на самом интересном месте? Я очень часто вспоминаю разные разности из нашей детской, каникулярной жизни... Лидинька, кажется, думает, что я идеализирую Никифорово, когда описала мне его со всеми его дефектами..., но я и не идеализирую, а просто люблю. Ведь, вот, няня была довольно-таки безобразная старуха, а между тем, как мы все ее любили. Какое бывало удовольствие сидеть у нее на коленях и шлепать легонько ее старческую шею, с громадными, громадными складками, а потом целовать ее щеки... Вот тоже и с Никифоровым: какое бы оно ни было—да родное. А какие у нас были радости в детстве, которые не были бы связаны с деревней? А ты напиши-ка мне, Лидинька, когда ты возвращалась из Сибири, после 17-летней ссылки, неужели ты подъезжала к Никифорову без волнения? Уж если твои дети любят его, так ты-то уж наверное любишь. Итак, каникулы кончились, и я засела в 4-х стенах. Гулять по- прежнему можно долго, до ранних сумерок,—но какое же удовольствие, когда ветер крутит, дождь хлещет и кругом все так уныло; да и зябну я осенью и зимой очень сильно, посему гуляю теперь мало: от 10 до 12 рисую и, как мне кажется, обнаруживаю способности примкнуть к Школе декадентов... В 1 час теперь хожу в токарную: точу блюдца для минералогической коллекции, которую я хочу сделать для твоих детей, Лидинька. В департаменте дали разрешение двум товарищам послать родным какую-нибудь столярную работу; я думаю, и мне разрешат, так я хочу все решительно сделать сама и отправить в департамент для передачи вам. Ну, прощайте, мои дорогие. Крепко обнимаю вас и целую мамочкины ручки. Братьям и их женам шлю приветствия, а мужьям сестер рукопожатия. Мих[аил] Петр[ович] меня никогда не забывает. Тетю Лизу и Меч[ислава] Фел[ициановича]  я всегда помню... Как они поживают? Будьте все здоровы и всего хорошего вам! Екатеринин день памятую и по случаю его иногда даже получаю подарки! Письмо наверное дойдет к вашим именинам, бесценная мамочка. Ваша Вера.

После этого письма от 25 октября 1901 года произошел перерыв: в марте 1902 г. в тюрьме произошла история, возмутившая всех нас. В 10 часов вечера один товарищ за неповиновение был связан в сумасшедшую рубашку, и его потащили в карцер, при чем с ним случился истеро- эпилептический припадок. Вся тюрьма слышала хрип, поиски доктора, невозможность привести узника в чувство, и эта ночная сцена, которую мы не знали, чем объяснить, вызвала в нас такое волнение, что все мы бушевали, как безумные. А до этого как раз в тот вечер нам без объяснения причин смотритель заявил, что в тюрьме будет восстановлен во всей строгости режим первых годов нашего заключения.

Но то, что вынесли тогда,— теперь, через 18 лет пребывания в крепости, мы вынести уж не могли. И сцена с товарищем показала, что ожидает нас впереди.

Тщетно обдумывал каждый из нас, как реагировать на происшедшее в эту ночь. И вот, я решила воспользоваться моим очередным письмом к матери и сделать в нем намек на то, что случилось у нас. Я знала, что департамент полиции не передаст письма, но непременно заинтересуется узнать: что случилось в крепости?

Однако, тюремное начальство отказалось переслать в департамент это письмо, на что не имело права, так как цензура принадлежала департаменту полиции, и он, в случае недозволительного содержания, возвращал письмо автору для изменения текста 1...

Тогда я сорвала погоны со смотрителя, за что по закону меня должны были предать военно-полевому суду и казнить— единственное наказание, налагаемое за оскорбление действием начальствующего лица 2.

1 Это письмо я видела в 1924 г. в историке революционном архиве в Питере.

2 Вся эта тюремная драма описана подробно в Собр. соч., во II ч. «Запечатленного труда». См. гл. «Погоны» и гл «Нарушенное слово».

Меня не судили и не подвергли никакому наказанию. Предвестники революции уже грохотали в России, и дело потушили.

Право на переписку, однако же, не было мне возвращено, и два года я не получала никаких известий от матери и не писала ей.

Как вдруг 7 января 1903 года мне неожиданно было объявлено, что, по прошению матери, государь заменил мне каторгу бессрочную каторгой двадцатилетней, и что 28 сентября 1904 года я выйду из крепости. Тогда же мне было объявлено, что я могу написать матери.

Я была так возмущена и потрясена тем, что, несмотря на данное матерью слово не просить для меня смягчений, она нарушила его, что в гневе думала совсем порвать с ней отношения. Я заявила коменданту крепости, что писать не буду, пока сама мать не напишет мне.

Мать написала. Она писала, что уже 3 месяца не встает с постели—у нее рак, и она умирает...

Перед лицом смерти мне пришлось смириться, и мое письмо от 25 я н в ар я 1903 года было ответом на ее письмо.

Кроме него, в живых ее застало еще только одно письмо от 30 сентября 1903 года. В ноябре этого года мать умерла, и два последние письма из крепости обращены уже к сестрам и несут следы тех тяжелых переживаний, которые принесла мне потеря той, память о которой светила мне во все годы заключения.

11. Матери.

1903 г. 25 января.

Бесценная моя мамушечка! Чуяла я, что недоброе что-то с вами творится... Со слезами покрываю ваши дорогие старые ручки тысячью поцелуев и спешу ответить поскорее, чтобы теплом дохнуть на них и утешить вас, дорогая моя, многолюбимая. Знаю, что об отсутствующей вы не мало дум передумали, а, быть может, всякий раз, когда вам делалось почему-нибудь грустно или не по себе, ваши мысли невольно обращались ко мне, как хронически больному месту. А теперь я тан давно уже не писала вам... и хоть убеждала себя псе время, что вы не тревожитесь особенно обо мне, раз знаете, что я жива, но все же мое теперешнее письмо успокоит и, может быть, порадует вас. Милая мамочка! Говорят, желание жить есть одно из могучих средств поддержать свои силы... Неужели же вы хотите добровольно сложить это оружие и оставить нас навсегда? Вместе с письмом вашим от 18 января мне дали сегодня ваше летнее, от 25 июня, и в нем проглядывает такое тяжелое настроение! Конечно, во всем виновата болезнь ваша, но вы, кот[орая] всю жизнь жили для других, живите для нас и теперь и не поддавайтесь меланхолии: ведь все мы так любим, так глубоко уважаем вас, и разве не вы составляете действительно живую связь между теми разнородными элементами, кот[орые] так странно сочетались в нашей семье? Вместе с вами как-будто улетит душа этой семьи. А я так одичала, так отвыкла от людей, что .не знаю, как я буду возвращаться к жизни, как встречусь с кем-либо, кроме вас -моей матери, друга, утешительницы и великой наставницы во всем добром и вечном... Вы говорите, что я мало пишу о внутреннем состоянии своем, и заключаете из этого, что мне тяжело. Ну, конечно, тюрьма есть тюрьма, и учреждение это прескверное... Но экспансивность излияния, присущи первым годам заключения, когда совершается резкое приспособление «внутренних отношений к внешним», выражаясь определением жизни Спенсера...

В это время является особенная потребность в сочувствии, а шлем эта потребность замирает, и через 20 лет становишься сдержаннее и стыдишься говорить слова, слишком часто прилагаемые к подобному образу существования. Да если бы десятилетия сплошь тосковать, так никакая железная натура не вынесет; и у меня есть свей цикл занятий, невинных развлечений и даже радостей. Последние полгода я провела очень продуктивно, как говорит наша милая Олечка; я нашла в своем прошлом очень богатый материал для размышлений. Не сумею вам объяснить, почему это случилось, что после столь многих лет неподвижности в этом отношении вдруг захотелось мне пересмотреть всякие воспоминания о людях, событиях, о перечувствованном и пережитом... Одна из причин, может быть, возраст, ибо не даром говорят, что у молодежи нет воспоминаний, выражая, должно быть, этим мысль, что у нее нет потребности вспоминать прошлое. А, может быть, самая отдаленность способствовала, так как вспоминала я не больше, не меньше, как о том, что было 30—32 года назад, а иное и 40! Ну, и делала разные обобщения, подводила итоги и одно время жила точно в грезах; в конце концов даже бессонница напала, и пришлось приводить себя в норму, забивая голову чужими мыслями—книгой и работой в мастерской, и так как в эту зиму я здоровее, чем в какую-либо другую, то и прочла довольно много. Физический же труд для меня настоящая потребность, и, кажется, теперь мне без него труднее было бы прожить, чем без книги. Вместе с этим письмом я посылаю вам некоторые плоды трудов моих: коллекцию минералов, звездное небо и шкатулочку мозаичной работы, а в ней цветы под стеклом. Все это было давно приготовлено и стояло так долго, что внуки ваши, дорогая мамочка, повыросли, и не знаю уж, кому из них что нужно. Гриша, ведь, уже третьекурсник; Боря старший—на втором курсе, младший, должно быть, уже в академии, и все далеко ушли в науках... Так что вы уж сами по усмотрению распределите дары мои, хотя мозаичная шкатулочка приготовлена собственно для вас: на ней буква Ф., инициал вашей фамилии. Только я ею не совсем довольна: нам трудно добывать сухой лес из Петербурга, и вещи часто начинают коробиться, если стенки тонкие. У меня были более обширные планы но, в в видах перерыва переписки, руки спустились приготовлять что-нибудь, и потому ограничиваюсь имеющимся, а то я хотела сделать всем по маленькому подарку. Напишите дорогая, понравится ли и полезно ли. Вам бы я хотела сделать нечто оригинальное и красивое, благо вы в Питере и пересылать не надо. Милая мамочка! Вы теперь вытеснили совсем Лиду, Женю и Олю из ума моего, так необычайно письмо ваше. 18 лет я боялась за ваше здоровье, за вашу жизнь, и теперь, когда это надвинулось, не хочу мириться с этим несчастием... Мне не передали ваших писем летних, дорогие сестры. Не знаю почему. Последние письма, которые я получила от всех вас 1 марта [1]902, были датированы 901 г.; две серии: одна от июня, другая от декабря 901 года. При этом было 4 карточки Юрочки.  Все карточки мне очень понравились, Оля, но в особенности на стуле, темная, которою ты недовольна. В капоре он очень мил, но похож на девочку, и в шляпе, словно тычет пальчиком в тетю, что она дурно ведет себя... Там, где он стоит в блузке, похоже на то, что он стоит на молитве, и хотя тебе, Оля, как раз она нравится, но, по мне, он не так миловиден, как на других, где так бы и расцеловала его в полураскрытый ротик. Порадовало меня, что мальчик выглядит здоровым и хорошо упитанным. Верочкино письмо, вложенное предусмотрительной Олей, доставило мне большое удовольствие: пишет она весьма рассудительно и показывает наблюдательность. Собралась я написать ей, да не так теперь настроена; только откуда такой антагонизм с братом (Борей)? Надеюсь, что это пройдет! и разве можно подозревать человека, что он окружает себя книгами для рисовки одной, чтоб прослыть «начитанным мальчиком»? Я думаю, Веруша тут несправедлива... А все же твои сыновья, Лидочка, переходя в юношеский возраст, немного сходят с ума. Про Гришу сначала писали такое. что я думала: «болен, болен душевно молодой человек», Вероятно, он уже давно исправился; но вот теперь другой сошел и, переворачивая пока довольно грубо вверх дном только драгоценности бабушки, хвастает, что перевернет всю медицину!.. Надеюсь, что, поступив в академию и понюхав начатки университетской науки, и он стал оправляться от mania grandiosa. Как здоровье Танички? Она такая слабенькая и на вид нервная девочка! Замечательно симпатичное у нее личико. Мои сведения о ней остановились на дифтерите. Дорогая мамочка и тут оказалась неоцененной опорой и мужественным другом. Ну, обнимаю вас всех, мои дорогие. Поправляйтесь, бесценная мамочка! Я буду счастлива, когда услышу, что вы встали с постели. И как все это смутно! Зачем было не написать Лидиньке тут же подробнее о вас?1

1 Слова «рак» в письме еще не было; говорилось о кровотечениях.

Буду надеяться, что получу весточку еще о вашем здоровье, как вы обещаете. Но, в случае, если откажут, не огорчайтесь этим: передайте словесно—это, вероятно, найдут возможным. А главное, моя дорогая, поправляйтесь и будьте спокойны за меня, я здорова и живу обычным порядком, баз осложнений. Поцелуйте братьев и всех родных... Что наш старик Меч[ислав] Фел[ицианович]? Я всегда относилась к нему сердечно, хотя иногда и задирала, называя то плантатором, то султаном, что он переносил с великой кротостью и терпением. Дорогая мамочка! Я написала, было, вам письмо побольше, но чтоб обеспечить скорейшую доставку, уничтожила, потому что, ведь, всего важнее сказать вам, что я вас люблю, ценю... что я вас благодарю бесконечно за помощь и поддержку, кот[орую] вы мне постоянно оказывали, и прошу, наконец, простить мне все мои недочеты и прегрешения, кот[орые] совершены мною когда-либо на протяжении моей жизни по отношению к вам. В прошлом всегда все бывает яснее, чем в настоящем... и мне бросается в глаза, как мало радостей я вам дала, а иные огорчения могла бы и не принести. Так простите же мне все вольное и невольное и примите мои горячие поцелуи и слезы.

Ваша Вера.

12. Матери.

1803, IХ/30.

1 Это—-последнее письмо к матери: 15 ноября 1903 г. она умерла. Письмо сохранилось в оригинале, и на нем опять ошибка: 1803 вместо 1903, и на этот раз она не поправлена.

Мамочка, дорогая моя! Сегодня, 30 сентября, мне сообщили, что 30 августа вы возвратились в Петербург, и я сейчас же хочу написать вам, так как только и ждала этого известия, чтоб с более спокойным духом ответить на ваше письмо, полученное мною еще 3 августа. Поздновато дошло оно, и не пришлось порадоваться благоприятным вестям вашим из деревни, потому что вместе с письмом было извещение, что состояние вашего здоровья сильно ухудшилось. Так как письмо из Лобынского было помечено 18 июня, то понятно беспокойство, охватившее меня.—ведь между ним и известием прошло 1 1/2 месяца, и, главное, я не знала, когда же вам стало хуже! К счастью, на мой вопрос по этому поводу из департамента мне ответили, что в вашем здоровье произошло улучшение; тогда я решила дождаться, по крайней мере, сведения о вашем переезде в Петербург и уж тогда написать свое очередное письмо. Теперь остается ждать только три месяца, и я получу от вас описание всего, что было с июля: только не скупитесь, моя дорогая, на Подробности о самой себе. Если бы вы знали, как мне дороги все крохи, которые я могу подобрать в этом отношении. А между тем вы, по своей деликатности или привычке думать о других, гораздо более сообщаете о молодежи, которая растет вокруг вас, чем о своей личности, о своей болезни, настроении, времяпрепровождении... так, что я совсем не знаю, как и чем вы живете, а хотела бы знать в каждый час дня, что вы в этот час делаете? А я каждый день вас вспоминаю, каждый вечер о вас думаю и почти каждую ночь вижу во сне. Конечно, я вижу вас не такою, какая вы теперь, а такою, какою помню перед разлукой, когда вы были такою, что «в вас еще влюбиться было можно», как я вам однажды сказала в Петропавл[овской] крепости... Вы тогда еще так смеялись по этому поводу! Именно такой вы, в которую влюбиться можно, вы и остаетесь в моей памяти. Особенно я люблю ваш портрет 92 года, который я здесь получила: у вас там чудное лицо, задумчивое, грустное, тихое и доброе... Это самый лучший портрет, который когда-либо передавал ваши черты. А для меня, ведь, время остановилось на 83—84 годах, и того, чего не видишь собственными глазами, не можешь себе представить; так мудрено ли, что в сновидениях вы являетесь мамочкой 83 года!.. Тяжело мне было свыкнуться с мыслью о вашей болезни— я провела скверную-прескверную зиму—мысль о вас давила, как камень. Днем-то, конечно, сознаешь, что тебя удручает, а ночью я постоянно просыпалась от сознания, что надо мной тяготеет какое-то несчастье,—что случилось что-то... но что? И сейчас же в сознанье прорывается: «мать больна!» И опять засыпаешь, и снова просыпаешься оттого, что чувствуешь, что что-то случилось... И опять вопрос: что тяжелого со мной случилось? И опять: «мать больна!» Ах, дорогая! Понятно ли вам будет, что и в несчастьи может быть счастье, хотя это и звучит парадоксально? И таким именно счастьем для меня было ваше письмо от 4 февраля. Я написала вам 25 января, и вы получили письмо 2 или 3 февраля; ответили на него 4, а 7 оно было уже в моих руках! Это было целое счастье! Уж одно то, что мы так быстро могли обменяться выражением наших чувств, было счастьем; это словно приблизило меня к вам или вас ко мне из беспредельного далека и позволило, хоть однажды, хоть на минуту, биться в унисон нашим сердцам... Я словно материально чувствовала ваше присутствие, вашу близость, точно я действительно припала к вашим ручкам и получила ваше благословение... И ваше прекрасное письмо создавало иллюзию, и день за днем в моем уме звучали ваши слова: "материнское сердце не помнит огорчений..." Эти вдохновенные слова—целая поэма: я никогда не забуду их—они отображают вас всецело и вместе с тем имеют такой глубокий общечеловеческий смысл! Мудрено ли, что, несмотря на то, ч го из продиктованного тогда вами же текста я узнала впервые грустную правду о вашей болезни1; несмотря на глубокое огорчение, которое я испытывала, все же я почувствовала какое-то нравственное удовлетворение после этого обмена письмами, которое трудно анализировать и еще труднее формулировать неуклюжими словами...

1 Рак.

Но вы и без слов поймете это. В вашем июньском письме вы в одном месте говорите, что вас тяготит ваша немощность: но все хорошие люди в болезни тяготятся своею беспомощностью, и не грех, наконец, чтоб послужили вам все любящие вас, как и вы не оставляли и не оставили бы никого из нас без помощи и заботы о нас в случае нужды. Что вы не цепляетесь за жизнь, ото понятно, потому что вы всегда были мужественны; но, дорогая мамочка, надо помнить, что медицина такая наука, что невозможное сегодня может сделаться для нее возможным завтра. Уж на что страшная болезнь дифтерит, но и у пего на наших глазах вырвано жало. И каждый день может принесть счастливое открытие, а с ним и исцеление недугующим... Я была очень рада, узнав, что Коля, с своей стороны, делает все, чтоб успокоить и облегчить вас. Он всегда любил вас: я помню, какие теплые письма писал он вам из Италии, когда учился там. Вы давали мне в крепости читать их, и я тогда была приятно удивлена сердечностью этих писем—до того времени я не знала хорошенько его отношения к вам; теперь вижу, что те же чувства он сохранил доселе, и отрадно слышать, что вы называете его своим солнцем, что он, в деревне, всех вас оживлял и веселил, и если уж кормилица сделала аналогичное наблюдение о подъеме духа в его присутствии, то, значит, он и в самом деле—солнце! Когда человек болен, то хорошо, чтоб кто-нибудь мог развлечь и заразить своей жизнерадостностью, и это прекрасно, что Коля так разрежает атмосферу дома, где есть больной. В Петербурге-то он, вероятно, реже бывает у вас. Напишите мне об этом, а также, как часто Петя навещает вас. Вообще, побольше, побольше сведений о вашем житье-бытье. Как вы устроились на Васильевском острове? Симпатичная ли женщина ваша сиделка? Сами ли вы читаете книги, или вам читают вслух, и что именно вы читаете? Словом, обо всем напишите, дорогая мамочка, и не бойтесь, чтоб какая-нибудь подробность оказалась излишней. Как милы ваши отношения к мальчику Оли! И какие это вы сказки ему рассказываете? В детстве я так любила (наверно, Лидинька и Петя тоже), когда вы нам что-нибудь рассказывали. Но у вас в репертуаре было три сказки, и только ваш драматический талант в пересказе их делал то, что они никогда не надоедали. Если б дорогая Оля когда-нибудь прислушалась к тому, что вы рассказываете ее сыну, и записала, я так была бы благодарна за это! Те же ли три сказки вы рассказываете, или берете из иностранных и русских, имеющихся в литературе? Для этого маленького друга нашего летом я кое-что нарисовала на дереве и, если департамент разрешит, то пошлю вам посылочку с этими изделиями для него1.

1 Сделанная шкатулка, вся разрисованная акварелью и наполненная игрушками, находится в Музее Революции в Ленинграде.

Быть может, это позабавит вас и даст материал для новых рассказов милому мальчугану. Все, что вы сообщаете о нем, прелестно, и я понимаю вполне развлечение, которое доставляет вам его общество, и то впечатление, которое вы сами производите на него. Вся, молодежь ваша чрезвычайно выросла и возмужала за эти годы: я едва верю глазам, глядя на фотографию, присланную в июньском письме. Таничка, все дети Коли, в особенности Лидинька1—так выросли и изменились, что еле узнаю, что это именно они. А когда же вы мне покажете нашу красавицу, ныне уже курсистку Верочку2? Она меня очень интересует, и я хотела бы посмотреть, как она теперь выглядит. Мне казалось, что она должна очень походить на нашу Лидиньку в лучшую пору ее жизни. Верно ли моё предположение? Таничка, невидимому, очень поздоровела и развилась физически. Так ли это? Но Лидия Медеевна3, неужели она переросла нашу Лидиньку?

1 Дочь брата Николая.

2 Стахевич Вера и Татьяна.

3 В шутку дочерей брата Николая Лидию и Евгению я величала по матери—Медеевнами.

Мальчики Коли смотрят веселыми шалунами и тоже сильно выросли, а о перемене в Жене Медеевне уже нечего и говорить! Дивлюсь (хотя, кажется, и нечему бы). Отлично сделал Коля, пригласив студента для занятия по естествознанию: польза непременно будет, особенно, если брат будет благоразумен и на следующий год сделает то же. Часто интерес к знакомству с природой, посеянный в детстве, с годами развивается и определяет все будущее человека, а если они впоследствии выберут другое поприще, а не естествознание, то все же их кругозор будет шире, и у них сохранятся приятные воспоминания о занятиях в детстве. Да вообще считается, что вполне образованным может быть назван лишь тот, кто знаком с основами естественных паук. И раз есть средства, надо расчистить для детей самый просторный путь. Крепко целую вас, моя дорогая мамочка, и обнимаю сестер и братьев. Не задаю в частности никаких вопросов о них, потому что знаю, вы и так сообщите все, что можно. О себе скажу, что летом была здорова и теперь поставила себе за правило побольше гулять зимою (прежде я часто уходила в мастерскую). Летом занималась кое-какими переводами, главным образом, с английского, выбирая различные роды литературы, например, главу Маудсли («Тело и воля»); сказки Киплинга; беллетристический рассказ. Пробовала переводить мемуары m-me Ролан, но показалось неудачно и бросила. Теперь до обеда я обыкновенно гуляю, и хотя глаза устают читать на-ходу, но все же такое чтение возможно, и я погружаюсь в волны философии.

Вы писали, что вяжете одеяло для меня: я очень тронута этим и осыпаю поцелуями ваши милые, трудолюбивые ручки: я буду беречь его, как талисман, как доселе берегла образок «Нечаянная радость», которым вы меня благословили на прощанье. Правда, не сбылося предсказанье и никакая «нечаянная радость» не явилась, но все же я ждала ее, а, быть может, верить в пришествие радости, надеяться на нее— для человека важнее, чем самая радость... Ведь сказал же знаменитый немецкий философ, что, если б ему дали на выбор «о б та дать истиной» или «стремиться к истине», то он избрал бы не первое, а последнее. Заканчиваю письмо к вам и не знаю, что сказать вам,—кроме того, что, и отсутствуя, я всегда с вами, и что хотела бы от вас слышать, что вы не очень страдаете. Дорогая моя, целую ваши ручки.

Вера.

Р. 8. Есть хорошенькая книга Селли: «Очерки по психологии детства»; в часы физической бодрости прочтите ее, моя дорогая,—-она, наверно, доставит вам удовольствие и наведет на многие аналогии и сопоставления с поведением вашего любимца—младшего внука. А читается она легко, как роман.

Любящая вас Вера.

Всем родным, близким и дальним, шлю поклон, а Оле, как вашему секретарю—благодарность. Благодарю всех вас также и за то, что во все это время из департамента я получала известия о здоровье мамочки.

13. Письмо к сестрам.

9 марта 1904г. 

Дорогие! Не буду писать вам о мамочке, ни о моем настроении. Зачем дергать ваши нервы. Печаль и усталость вполне определяют его. Печаль, потому что, ведь, в течение 21 года она была центром моих чувств. Усталость—потому, что целый год я стояла пред ее открытой могилой, в постоянной тревоге, волнении и опасениях. Мне утешительна мысль, что вы проводили ее неизменно вплоть до крайнего предела, возможного для человека, и что она лежит не в П[етер]бурге], где было бы так холодно и неуютно, а в Никифорове, которое она так любит и кот[орое] для всех нас дорого было, а теперь стало еще дороже, еще милее. Я всегда почитала счастьем для человека иметь заветное местечко, с кот[орым] связан воспоминаниями детства, где впервые полюбил простор небес и полей, где совершались разные семейные события и где спят близкие умершие. Я так хорошо помню никифоровское кладбище и могилу няни. Когда я была там в 1876 г., там росли 2 или 3 березки. Они были еще очень молодые, а теперь, если живы, верно выросли и стали красивы. Няня-то оставила во мне такое нежное воспоминание. Как-то давно, много лет назад, я набросала все, что помнила о ней, и вышло так тепло и хорошо, что, перечитывая, и теперь получаешь хорошее впечатление, что редко бывает с авторами. И мне кажется, что теперь я уже не написала бы так, что мои воспоминания потускнели, а чувства притупились и у меня уже нет такого растроганного настроения, в каком написано то воспоминание. Вот почему мне жаль, что уже нет кормилицы у Юрика1 и к нему приставлено новое лицо, немка-бонна.

1 Племянник Флоренский, сын Ольги. 

Конечно, ему не так нужна ласка няни, как нам была нужна наша Наталья Макарьевна,—суровая дисциплина крепостного пошиба умерла и не воскреснет, но вес же сильная и глубокая привязанность—краса жизни, и детство так же (и даже более) нуждается в них, как и всякий другой возраст; и любовь к няне, привычка к ней, привычка и любовь с периода бессознательности—есть благо, которое стоит создана и, и беречь. Что же касается до культурности бонны, то я лично предпочла бы хоть и некультурную, но хорошую, простую женщину. Неужто же не прелестен разговор одного ребенка с няней старого русского типа, который] я беру из действительной жизни. Ребенок1 играя на полу подле няни, спрашивает: «Из чего состоит золото?» И няня, которую ребенок считает несравненно мудрее отца и матери, отвечает, перебирая спицы чулка: «Из золота».—«А серебро?»—«Из серебра».—«А из чего же хлеб состоит?»— «А хлеб состоит из муки»,—так же невозмутимо отвечает няня.—«Как произошло солнце?»—«Бог сотворил».—«А бога кто сотворил?»—«Никто: он существовал и будет существовать вечно».

1 Мой товарищ и друг Н. Морозов.

И это «вечно» производит сильное впечатление, вызывая первые размышления о беспредельности времени и пространства. Некультурно, конечно, но все же ведь правда: .золото состоит из золота (пока теория разложимости элементов не опровергнет этого). А мнится мне как-то, что по-немецки таких философских вопросов ребенок и задавать не будет, а между тем нужны они, эти вопросы. И (листы должны быть просты и наивны, как наивен сам вопрошающий. Часто я думаю о вас и воображаю, как вы ехали в Никифорове, и эти мысли всегда вызывают у меня слезы. И, быть может, именно в эту ночь, которую вы напролет ехали, я видела тот сон, который произвел на меня такое глубокое впечатление. Мне снилось, что мы, сестры, вчетвером, едем в санях по совершенно черной, обнаженной от снега, земле и проезжаем по селу, то поднимаясь в гору, то спускаясь под гору; мимо идут ряды прекрасных изб, и везде сделаны отлогие каменные спуски для пешеходов и стоят скверы с деревьями, на которых нет зелени; видны беседки с золотыми крышами. А в середине, на холме, возвышается белый храм, каменная громада, скорее напоминающая монастырь, с множеством изящных золотых куполов. А когда я посмотрела наверх, то увидела над храмом и над всем холмом висящий над ними, на небе, хрустальный балдахин, поразивший меня своей красотой и почему-то напоминавший северное сияние. Когда же мы выехали из селенья, то перед нами разостлалось безбрежное ноле, покрытое молодыми зеленями, и над ними голубое небо и горячее солнце. И не знаю, почему мне вспомнилась когда-то виденная картинка: идут усталые путники, а впереди, вдали, словно н облаках, виднеются легкие очертания города, а подпись гласит: «Града господня взыскующие», и с этой мыслью, и каком-то особенном настроении, я проснулась. И теперь, когда 11 февраля я получила ваши письма (от декабря и января) и прочла, как вы ехали, это описание как-то сливается с тем ноябрьским сновидением, и мне хочется верить, что в ту ночь, когда вы провожали мамочку, душа моя сопутствовала вам ....................................................................................................................................................

Три строчки (вероятно, о матери) департаментом полиции замараны

До 6 февраля я и не знала: передавали только, что хуже и хуже. 6-го сказали—умерла, а 11-го дали три письма (по одному от каждой из вас)—единственная присылка после лета. Если к сентябрю вы посылали карточки, то их не передавали, а теперь уж и не стоит посылать—попросите возвратить, если были.

Ты думаешь, Геничка, о яслях. Дело хорошее: пока есть бедные—помогать надо. Однажды, в Харькове, я увидела в университетском сквере человека, видимо, чахоточного. Он сидел на садовой скамейке и грелся на солнце. Он не просил, но вид у него был крайне нуждающегося. Я положила ему в руку двугривенный. И вот здесь он часто снится мне, и мне все стыдно, что я дала так мало. Если бы дала хоть рубль, быть может, я забыла бы его, как забывают тысячи явлений, встречаемых в жизни. Но я дала 20 коп.—-и не могу забыть этого. О яслях в Никифорове мамочка много раз мечтала, но не осуществила, а думала о них гораздо раньше, чем их стали заводить, и если ты устроишь их, то исполнишь как раз то, чему она очень сочувствовала. Но ведь дать деньги—мало, надо вложить труд по организации и надзору, а как же ты сделаешь это, если не проведешь все лето в Никифорове?

О других делах поговорим в другой раз. Целую вас крепко, будьте здоровы. Главное, Лидинька, напиши о своем. Если вы напишете летом к июню, я отвечу сейчас же.

Вера.

10 марта.

Трудно родителям судить о детях: они или слишком снисходительны, или слишком строги. Надо спросить тех, кто видит со стороны. Если ваша молодежь не очень серьезна, так, может быть, потому, что вы были слишком серьезны и не жизнерадостны. Но серьезны ли они или нет, я уверена, из них выйдут хорошие люди, а это, ведь, самое главное. Целую братьев и помню всех родных,—вас же обнимаю крепко, мои милые. Вы затрагиваете многие темы, но не хочется писать. У меня никаких перемен нет, только время идет и идет... Уже было равноденствие, и солнце палит лицо и слепит мне глаза, когда я на гулянии лежу на сене в доморощенном longue chaise 1—все тянет лежать. Карточек не посылайте, а писем буду ждать, и за меня не тревожьтесь. В ваших детях я очень хотела бы найти друзей.

1 Попросту ящик с косой доской вместо спинки.

14,

1904 г., 24 июля.

Вот и последние письма, дорогие мои! Я получила их 9 июля. И хоть последние, и хоть ждала, а все же после них стало, как всегда, грустно и тяжело... Вы пишете, что мое последнее письмо вас огорчило. Но, что же делать? Если не писать совсем—вы встревожились бы и стали бы делать официальные запросы. Так уж надо было как-нибудь покончить с этим. Ну, да теперь дело прошлое: я отлежалась на солнцепёке и салазки с сеном давно отвезла в сарайчик, где лежит всякий хлам. Весна была такая ранняя и хорошая: вплоть до николина дня погода стояла чудная, и я проводила почти весь день на воздухе. Зато с 9 мая, как началось ненастье, так до половины июля было сыро, холодно, точно осень. Я говорю себе, что, быть может, в последний раз в жизни провожу лето в таких «южных» Широтах, и как раз оно такое неблагоприятное—не оставит по себе даже порядочного воспоминания. В огороде, который я по-прежнему возделываю, все растет плохо, и, чего еще ни разу не бывало, ландыши, зацветшие в конце мая, дотянули до моего рожденья! Как видите, метеорологические явления те же, что и в Казанской губ[ернии]. А ландыши я люблю, как и вы, и по тем же воспоминаниям1.

1 Любимые цветы матери

Вот уж, по крайней мере, лет десять под ряд, в честь мамочки, среди полной зимы, на рождество и на новый год я имела горшок цветущих ландышей, они выкапываются поздней осенью из грунта и оставляются на открытом воздухе до первых морозов, а потом стоят в сарайчике до декабря, а за 2 недели до праздников приставляются к калориферу. Цветочные почки закладываются с осени, и при выкапывании легко отличить и выбрать экземпляры, которые будут цвести. Изящнее и трогательнее такого подарка трудно найти... Здешние ландыши разведены не из лесу, а размножились от купленных в Петербурге, и я читала, что только они, а не лесные, годны для выгонки зимой или ранней весной и вообще во всякое время года. По внешности и аромату они тождественны с лесными, из которых воспитаны культурой. Не знаю, сохранились ли в Никифорове те кусты ландышей, которые были некогда взяты со Святого Ключа, и цвели ли они когда-нибудь? При мне они давали постоянно только зелень. Возможно, что садовая земля была для них слишком питательна, а потому развивались лишь вегетативные органы, а на более скудной почве они, быть может, и цвели бы. Я потому пишу об этом, что вы когда-нибудь, быть может, вздумаете пересадить их в сад и на кладбище: только брать надо либо ранней весной, как только в лесу земля оттает, либо осенью, что вам удобнее,—когда листья у ландышей подсохнут. Вы пишете о памятнике в виде часовни... я в этом толку не знаю; мне как-то более нравится крест и ограда... Но главное украшение, по-моему,—растительность, деревья... Зимой ко мне часто смотрит по ночам луна и всегда приводит в особое настроение, которое можно назвать эхом приятных летних прогулок, когда-то сделанных в деревне, на просторе, в большой компании... Но в эту зиму все изменилось: луна как-будто особенно часто и назойливо смотрела ко мне, и мне все представлялось—снежное поле и наше никифоровское кладбище: холодный снег блестит и холодный ветер веет, а вверху, высоко, та же луна, что заглядывает ко мне. И все казалось так пусто, голо, холодно там, и мне становилось так тяжело и неприятно... И потом я думала: хорошо бы обсадить кладбище молодыми елями, которые зеленели бы и лето и зиму. Тогда там не было бы так уныло и беззащитно, и весь общий вид местности изменился бы к лучшему от этого островка, обрамленного деревьями: ели такие стройные и изящные—на них смотреть приятно. Они и неприхотливы, принимаются на скудной почве, а та красоте, по-моему, это лучшее дерево нашей флоры. Я люблю их с детства, благодаря красивой аллее из елей, посаженной мамочкой в Христофоровке, по пути в «дальнюю» беседку (давно разрушенную). Когда мне случалось читать у Тургенева и Гончарова описание «дворянских гнезд», я всегда вспоминала христофоровский сад, который давал нам в детстве столько благодатных часов, и эту аллею. Я помню там каждое местечко: крошечный родничок, открытый Варенькой1, из которого было так вкусно пить воду, черпая горсткой; березовую плантацию, где няня собирала рыжики; сырые заросли по скату к оврагу, где рос изящный папоротник, так не похожий на все остальные травы и про который рассказывали, что он цветет в сто лет раз,—и это чудесное свойство так много говорило воображению...

1 Младшая сестра матери, рано умершая. 

Весь запас приятных воспоминаний детства, все корни любви к природе связаны у меня с этим садом, с его солнечными полянками, тропинками, прудами и чащею кустов и деревьев... Чего-чего только там не было из того, что составляет радость и утеху детей! Не знаю, сыграл ли он и для вас такую роль? Вероятно, да, хотя, быть может, вы и не сознаете этого, если меньше отдавались воспоминаниям. И я рада, что Наташа 1 занялась садоводством—уж она-то, наверное, многим обязана этому саду, и хорошо теперь поухаживать за стариком за все его прежние дары и оставить в таком виде, чтоб следующие поколения набирались в нем ярких и светлых впечатлений. Мне так понравилось в одной повести, что автор2, характеризуя дрянность и никчемность своего героя, как последний укор ставит ему, что он «ни одного деревца в жизни не посадил, ни одной травки не вырастил». В этом отношении наша мать стоит высоко: в ней всегда бы то живое стремление украсить землю, и там, где она жила, она оставляла ее лучше [и], чем нашла...

1 Кузина Куприяновых

2 Чехов.

Быть может, вы удивитесь, что [в] канун важного перелома в жизни я не наполняю письма разговором о будущем. Но в голове моей и смутно, и тревожно, и псе время идет внутренняя работа, которую трудно формулировать на бумаге. Во многих отношениях приходится заново организовать свой психический мир, и я похожа на спящие воды, в которые брошен камень,— и от него во все стороны пошла рябь... Когда находишься вне процесса жизни, тебя охватывает чувство тайны, и жизнь кажется загадочной и сложной... Хочется заглянуть вперед, распознать судьбу, вырвать у нее ответы,— но все тщетно! Недоуменные вопросы— безответны, все окутано туманом и не выдает того, что будет...

Внешняя моя жизнь идет тем же руслом, и я продолжаю заниматься тем же, что и прежде, но понемножку ликвидирую свои дела и привожу все в порядок. Я не пишу ничего о ваших семейных обстоятельствах, потому что это бесполезно, да вы и сообщаете о них в последнем письме скупо. Будьте же все здоровы и целую вас всех, больших и малых.

Ваша Вера Фигнер.

И, что будет,—то будет.

Р. S. 1929 года. Так заканчивается моя тюремная переписка с родными.

29 сентября 1904 г. я покинула Шлиссельбург— меня перевезли в Петропавловскую крепость (см. Собр. соч., т. II), а дней через четырнадцать отправили в в ссылку в Архангельскую губернию.

Следующая